Канал грез - Иэн Бэнкс

Когда она отходила от буфета, держа в руке маленькую бумажную тарелочку, ей поклонился господин Окамото. Рядом с ним, улыбаясь ей ослепительной улыбкой, стоял Санаэ Наритоми, одетый, как она подумала, на манер шулера с берегов Миссисипи. Он протянул ей длинную белую руку, в то время как Окамото сказал:

— Наритоми-сан просил меня представить его вам…

Она взяла тарелку в другую руку. Он пожал ей руку и поклонился:

— Спасибо, господин Окамото. Госпожа Онода, я уже несколько лет мечтал познакомиться с вами. У меня есть все ваши записи.

Он сверкнул белозубой улыбкой, совершенно естественным жестом откинул назад волосы, с непринужденным «Разрешите?» взял с ее тарелки кусочек лосося и отправил себе в рот; она даже не заметила, как ушел господин Окамото.

— Вкуснотища! — сказал Наритоми. — М-м-м. Надеюсь, мы сможем вместе поработать. Я бы счел это за честь.

— Ну, — неуверенно сказала она, отставив тарелку на стол у себя за спиной, но тут же забрав ее обратно из страха показаться невежливой — вдруг он подумает, что она отставила тарелку только для того, чтобы он больше с нее ничего не взял.

Ее бросило в жар.

— Ну, — снова сказала она, чувствуя себя такой косноязычной дурочкой, какими, вероятно, всегда делались женщины, разговаривая с ним. — Я ведь играю в оркестре. И раз уж вы будете с нами гастролировать, мы обязательно будем вместе играть.

— Не то, — щелкнул он пальцами и быстро покачал головой. — Я имел в виду более тесное сотрудничество. Я бы счел за честь как-нибудь выступить вашим аккомпаниатором; и у меня есть несколько пьес… они, возможно, не так уж хороши, может быть, ненамного лучше моей чисто дилетантской игры на рояле… — Она слышала его чисто дилетантскую игру на рояле; он вполне бы мог сделать карьеру концертного пианиста, если бы не избрал стезю дирижера. — Но я бы был просто… — Он покачал головой и порывисто стиснул ладони. Интересно, подумала она, чем это от него пахнет; уж не тем ли самым одеколоном, который он рекламирует? — … Я был бы в восторге, если бы их сыграли вы. Я всегда любил виолончель, особенно ваше исполнение. Нет, совершенно серьезно! Я действительно надеюсь, что вы сделаете это для меня. Но что ж это я! — Он хлопнул себя по лбу, сам усмехнувшись театральности своего жеста. — Не стоило мне так пускаться с места в карьер, да? Как же я забыл, что нужно было начать со светской болтовни, так ведь? Надо было вас сперва умаслить, смутить комплиментами, потом сказать, как я рад, что вернулся в Японию, и что, мол, да, я очень хорошо долетел, да, я сам пользуюсь теми вещами, которые рекламирую на телевидении, и ни один гайдзин на самом деле не… но сейчас я, кажется, слишком уж заболтался, да? Это от нервности. А знаете, эта лососина действительно очень вкусная, вы не возражаете?…

Он стоял, улыбался и ел.

Она поймала себя на том, что тоже улыбается, и еще шире, чем он, и мысленно спросила себя, как давно она уже стоит с таким видом. Кивнула и прикусила слегка губу, чтобы взять себя в руки.

— Я уверена, что мы сумеем что-нибудь организовать.

Они разговорились. В конце концов его утащили встретиться с какими-то большими шишками из фирмы «Сони», которая спонсировала некоторые концерты.

— Не вздумайте улизнуть, не попрощавшись! — крикнул он ей, уходя.

Она кивнула. В горле у нее пересохло, лицо горело, глаза расширились. Она пошла искать какой-нибудь охлаждающий и успокаивающий напиток.

Когда она собралась уходить, он уговорил ее остаться еще на полчасика, пока не кончится банкет. В его номере в «Нью-Отани» будет вечеринка. Он настаивал, умолял.

Еще разговоры во время вечеринки, потом уже за полночь они впятером или вшестером направились в гайдзинский клуб в Роппонги. Сан сыграл блиц-партию в триктрак с одноруким австралийцем (да, ловил акул; нет, в автомобильной аварии), перекинулся шутками с гороподобным громилой из якудзы, с татуировкой на веках, затем играл в баре на рояле; он позаимствовал кожаную сумку у официантки и напялил ее себе на голову, чтобы быть похожим на Чико Маркса, тыкая при этом в клавиатуру одним, согнутым как пистолет, пальцем.

Ближе к рассвету они на арендованном «мерседесе» поехали в доки Иокогамы. Сзади сидела еще парочка наиболее стойких гостей: рано полысевший телевизионный продюсер и роскошная длинноногая рекламная модель; оба за время поездки уснули, свалившись на сиденье из коричневой кожи, его голова блестела на ее мягком золотистом плече.

Сан выглядел несколько разочарованным тем, что они уже перестали искать новых развлечений. Он пожал плечами. Они вылезли из машины. Сан подышал предрассветным воздухом, потом постоял, глядя с благодушной улыбкой на спящую на заднем сиденье «мерседеса» парочку. С такой улыбкой люди обычно смотрят на крошечных младенцев.

— Ну разве они не прелесть, а? — сказал он.

Затем отвернулся, подошел к краю дока и встал, глядя в туманную даль, в которой виднелись суда и портовые строения, туда, где над мачтами и портовыми кранами вставало красное тусклое солнце. Звучали сирены, воздух был прохладным, а утренний бриз приносил запах океана.

Он положил для нее свой пиджак на швартовую тумбу, а сам сел у ее ног, свесив пятки с причала, и уставился на ленивую воду, где полузатонувшие доски и гонимые ветром серые комки полистирольной пены покачивались на масляной пленке.

Он достал серебряный портсигар. Она не видела, чтобы он курил. Затем она почуяла запах травки.

Будешь? — спросил он, предложив ей косяк после двух затяжек. Она взяла.

— Я не дал тебе сегодня поспать, — сказал он.

— Все нормально.

— Повеселилась?

— Угу.

Она отдала косяк обратно.

— Думаешь, мы поладим?

— Думаю, да.

— Я тебе сначала не понравился, правда? — взглянул он на нее.

— Да, — слегка удивившись, ответила она. — Но это было совсем недолго. У тебя все так быстро сдаются?

— О нет, — покачал он головой. — Некоторым я так и не мог понравиться.

Они немного помолчали; она слушала, как плещется у ее ног вода, следила, как дымит трубой сухогруз — он проплывал в полумиле от берега, направляясь в открытое море, — а затем услышала, как на прощание взвыла, отозвавшись эхом от окружающих судов и складов, его сирена. Он снова протянул ей косяк.

— Ты переспал со всеми кинозвездами? — спросила она.

Он засмеялся.

— Раз или два случалось. — Он взглянул на нее. — Я не отношусь к людям со строгой моралью, Хисако.

— Легко поддаешься увлечениям? — кивнула она сквозь дым, чувствуя легкое головокружение.

— Боюсь, что так. — Он, как бы сдаваясь, поднял руки вверх, потом вдруг согнул одну и энергично почесал в затылке.

— Да, — сказала она, внимательно изучая кончик косяка, — я тоже.

Он издал нечто среднее между кашлем и смешком и взглянул на нее.

— Правда?

— Правда. В наши дни это, конечно, опасно, но…

Она протянула ему обратно косяк. Он сделал глубокую затяжку.

— Гм-м…

— Что?

— Как думаете…

— Что?

— Могу ли я соблазнить вас…

— Да.

— … и вернуться… — Он оглянулся на нее, помедлив.

— Да.

— … ко мне в номер? — закончил он с улыбкой.

— Да.

Она обогнула корму «Надии» и поплыла к «Ле Серклю». Вода оставалась теплой, а волны небольшими. Она плыла ровно, стараясь найти ритм, который бы устраивал и ее тело, и воду, чувствуя себя почти в трансе. Несколько раз ей показалось, что она слышит гром. Ветер явно крепчал, и волнение усиливалось. За спиной медленно отдалялась «Надия». Корабль, отплывавший в то туманное утро из Иокогамы, столько лет назад и в другом полушарии, был обычным сухогрузом.

А вдруг, проскочила в ее голове мысль, это была «Надия»?

Понтон «Ле Серкля» был ярко освещен; в сравнении с ним само судно казалось темным. На понтоне стоял боевик, который через прибор ночного видения следил за водой. Она несколько изменила курс, направившись к носу судна. С северо-запада за холмами сверкнула молния, запоздало и смутно над озером прокатились раскаты грома. Когда она подплывала к клюзам судна, нависающего во тьме черным утесом, по воде зашлепали дождевые капли.

Добрая сказочка, сказала она своему отражению в темном окне вагона. Слишком хороша, чтобы быть правдой. Всего через несколько месяцев после их встречи он, красивый и блестящий, захотел, чтобы они стали верны друг другу и поженились, и жили вместе (если она хочет, он навсегда останется в Японии, никогда больше никуда не полетит; она сказала ему, чтобы он не сходил с ума, испугавшись, вдруг он и впрямь говорит это отчасти серьезно), и, если она захочет, завели бы детей. Он любил ее, хотел ее, был создан для нее.

Иногда она чувствовала себя с ним вдвое моложе, иногда — вдвое старше своих лет. Рядом с ним она порой ощущала себя девчонкой, взирающей в немом изумлении на его неожиданные выходки и до глубины души потрясенной его поклонением, которое в следующий миг сменялось вспышкой пылкой страсти. В иные моменты он бывал таким восторженным, преисполненным живого энтузиазма, выказывал такую ребяческую наивность, что она чувствовала себя бабушкой, которая только качает головой, глядя на буйный порыв юности и зная, что все это ни к чему хорошему не приведет, и ворчит, что дело кончится слезами.