Микола Лысенко - Остап Лысенко

— Вся их жизнь среди прекрасной и суровой природы— борьба! Сколько сказок и песен она породила!

Николай Витальевич в свое время бывал в Карпатах, на высоких полонинах, под аккомпанемент трембиты записал немало песен.

Взволнованное повествование Коцюбинского разбудило в нем давние воспоминания.

Отец редко импровизировал и в этот раз исполнял произведения, написанные им недавно.

Не помню, что именно он играл, кажется, песню «Верховино, ти світку наш». Знаю только, что хорошо известные мне произведения зазвучали в тот вечер по-новому. Были в этих звуках скорбный крик трембиты и зеленый шум смерек, тревога Марички о своем любимом, а может, тоска композитора, почувствовавшего в тот вечер, что так и не успеет сказать людям все, что вызрело в его сердце.

Вместе со своей матерью в дни кратковременных наездов в родной город приходила в клуб Леся Украинка.

Леся! Наша Леся! Кажется, совсем недавно прибегала она к нам, выдумывала для лысенковых малят такие игры, от которых ходуном ходил весь дом. Милая соседка, первая царевна наших детских снов и наш первый режиссер! Что сталось с тобой, Леся?

Тяжкая болезнь выпила девичий румянец, тревожные думы прорезали глубокими морщинами чистое, благородное чело, только очи пламенели давним, юным огнем.

В этом хилом, болезненном теле жил и ежеминутно заявлял о себе могучий дух борца. Как оживала Леся, как менялось в одно мгновение ее лицо, когда кто-то заводил разговор о том, что всегда волновало ее!

Помню, после литературного диспута какой-то панок виршеплет стал утверждать, что, дескать, только та поэзия вечна, которая «реет над нами и не грязнит свои одежды в болоте жизни».

Леся смерила новоиспеченного защитника «штуки для штуки» («искусства для искусства») с ног до головы и тихо сказала:

— А вы, добродию, закажите ходули и витайте себе на здоровячко над «болотом». Может, и не запачкаете свои одежды.

Замолк панок, будто воды в рот набрал.

В последний раз я видел Лесю на литературном вечере. Собралось много молодежи. Лесю (она сидела рядом с матерью) сразу узнали.

— Лариса Петровна, прочитайте нам что-нибудь, — попросил, набравшись храбрости, юноша в студенческой тужурке.

— «Досвітні вогнї»! «Досвітні вогнï»! — зарокотал зал.

Леся на небольшой эстраде. Молодежь долго аплодирует любимой поэтессе. Она поднимает руку, словно хочет погасить этот порыв искреннего восхищения и преданности.

Наступает тишина. Напряженная тишина. Устало и тихо звучит голос:

Ніч темна людей всіх потомлених вкрила…

И вдруг, как снежная лавина, как горный поток, ликующий, зовущий:

Досвітні вогні, переможні, урочіПрорізали темряву ночі.Ще сонячні промені сплять, —Досвітні вогні вже горять,То світять їх люди рабочі.

Откуда это горение, эта сталь в слабом больном голосе?

…Вставай, хто живий, в кого думка повстала!Година для праці[43] настала!

И снова гремит, грохочет зал. Под этот гром Леся как-то незаметно выбралась из клуба. Больше мне не пришлось ее видеть.

Среди почетных гостей клуба хорошо помню и Днипрову Чайку.

Как-то под вечер на пороге нашей гостиной появилась невысокая худенькая женщина с лицом, на котором так и синели большие печальные не глаза — очи.

Отец сразу бросился ей навстречу.

— Здравствуйте, Людмила Алексеевна![44] Вот и до нас залетела Днипрова Чайка, редкостная птица в старом Киеве!

— Чайка, да не та, — грустно улыбнулась гостья. — Обвисли крылья, поседели перья. Не тот уже лет, не та песня, дорогой Николай Витальевич.

— Э, нет! Рано Днипровой Чайке из лета выбывать. Долго ей сеять «чесні думи, щирі, молоді».

На столе появился самовар. Отец, вспоминая общих знакомых, все расспрашивал о литературной и музыкально-артистической жизни в Херсоне, о творческих планах поэтессы, делился клубными новостями.

О Днипровой Чайке, известной в то время писательнице, слыхал я от отца и раньше. Знакомство их состоялось еще в 80-х годах во время ее довольно частых приездов в Киев из села Короливка (ныне Попелянского района), куда она вместе с мужем была выслана из Херсона как «политически неблагонадежная».

В нашей библиотеке были почти все произведения Днипровой Чайки. Отец любил ее стихи, проникнутые глубоким уважением к народу, поэтические миниатюры в прозе, новеллы, повести.

«И люди невеселые и села невеселые» густо заселили и стихи ее и прозу.

— Есть в этой строфе что-то некрасовское, не так ли, Остап? — как-то заметил отец, перечитывая вслух, одно из стихотворений поэтессы:

Думка про хліб розбудилаРано голодне село.Всяке, що мало ще сили,Роздобувати пішло,Де б то чого попоїсти,Чим пропалити в печі.

Знал я о творческой, весьма плодотворной дружбе Миколы Лысенко и Днипровой Чайки. Известные детские оперы «Коза-дереза», «Пан Коцький», «Зима и Весна», о которых уже шла речь в этих воспоминаниях, были созданы отцом по либретто писательницы.

— А какая певунья наша Днипрова Чайка — настоящий соловейко! — восторгался отец. — Главное, душу народной песни чует. Немало мелодий записал я в разные годы с ее голоса.

…Вижу у рояля скорбную фигуру в темном платье, неподвижную, словно выточенную из черного мрамора. Нежным, гибким голосом, чистым лирическим сопрано напевает:

Ой, під горою, під кам’яноюТам сидів голуб з голубкою.

В короткой, как дыхание птицы, песне — целая повесть о любви со счастливым началом и трагическим концом. Пальцы отца едва касаются клавишей:

Цілувалися, милувалися,Сизими крилами обіймалися.

Но вот уже не пальцы, а десять соколов падают на струны.

Голос Днипровой Чайки — весь тревога, предвидение неминучей беды:

А біда рядом кружляє,Налетів орел з крутої гори,Розбив-розлучив голубів з пари.

Кукушкой-жалобницей заливается Чайка, печально поют струны рояля:

Голубка ходе, жалібно гуде,Що вже з голубом жити не буде.

Чувствуешь: что-то свое, выстраданное, пережитое, вкладывает эта рано поседевшая женщина в песню.

— Минуточку, Людмила Алексеевна, — заговорил Николай Витальевич, когда наша гостья стала собираться домой. В его глазах хорошо знакомые искорки-смешинки.

— Послушайте еще одну вещь.