Меч князя Вячки - Л Дайнеко

- Кто это? - тихо спросил у комтура Генрих.

- Рыцарь Викберт. Во время боя с эстами он испугался, покинул боевой строй,- объяснил комтур.- Трусость карается в нашем ордене очень строго. Тот, кто во время боя показал себя зайцем, должен после боя, в трапезной, почувствовать себя червяком.

Генрих внимательно взглянул на Викберта. Ни за что в жизни не хотел бы он оказаться на его месте, ибо стыд, сжигающий душу, особенно страшен, просто невыносим, если ты страдаешь от него на глазах у своих друзей. Плечи у Викберта были опущены, руки, державшие ложку и миску, дрожали. Но не только укоры судьбы увидел во взгляде и всей фигуре несчастного рыцаря Генрих. В какой-то момент Викберт поднял голову и глазами, полными ненависти, кажется, насквозь просверлил гроссмейстера Венна. Такой взгляд может разрушить даже крепостную стену, но Венна, опьяневший от вина и горячего мяса, поднялся с кубком над рыцарским столом и сказал зычным голосом:

- Издревле повелось у нас, латинян: народ должен работать, рыцари воевать, а духовенство молиться. Выпьем, братья-рыцари, за наших гостей, божьих слуг Генриха и Алебранда. Мы своим мечом вырубаем, корчуем дикий лес язычества, а они идут за нами и со святой молитвой на устах засевают отвоеванные у тьмы просторы Христовым зерном.

Рыцари как один выпили, только Викберт, сидевший на полу, у ног своих товарищей, еще глубже втянул голову в плечи.

После ужина комтур решил показать гостям цитадель. Старый Алебранд, до отвала набив живот жареным мясом, отказался и вскоре уже храпел в рыцарской казарме. Пошел один Генрих.

Цитадель, словно каменный меч, врезалась в вечернюю синеву. Внутри нее одно над другим были расположены, как пчелиные соты, небольшие помещения, в которых рыцари могут выдержать долгую многомесячную осаду. В подвале был выкопан колодец, там же хранились запасы продовольствия. Винтовая лестница была хитро спрятана в стене. По этой лестнице можно быстро пройти в подземный ход, ведущий на берег Гауи.

Потом спустились на самое дно цитадели, в вечный мрак и холод. Капли воды с тихим шелестом падали за спиной у Генриха. Это были последние звуки белого света, ибо то, что он увидел, было адом.

Комтур зажег факел, и на Генриха глянули, вырванные из тьмы, желтые человеческие черепа, скелеты. Давно скончались в страшных муках люди, навек замурованные в этой могильной мгле, давно разрушилась, исчезла их плоть, а кости и теперь были прикованы к каменной стене цепями. Один скелет был прикован за ногу, другой - за шею...

Но оказалось, в этом ужасном аду еще тлела жизнь. В темном углу подземной темницы что-то дышало, слабо шевелилось.

Комтур шагнул туда, высоко подняв факел, и Генрих увидел двух мужчин, вернее стариков,- длинные седые бороды выросли у них чуть ли не по пояс. Они были прикованы короткими цепями за шеи к темной от подземной сырости стене.

Комтур снял с крюка, вбитого в стену, плеть, висевшую, видимо, тут постоянно, угрожающе взмахнул ей и спросил у одного из невольников:

- Как твое имя, пес?

- У меня нет имени. Я раб ордена,- задрожав всем телом, ответил невольник.

- Поумнел,- засмеялся комтур.- Целуй плеть. Невольник, зазвенев цепью, торопливо поцеловал плеть, красную от его крови и крови соседа по несчастью.

- Смотри у меня,- пригрозил комтур.- Чуть что - сам с себя шкуру снимешь и вот на этот крюк повесишь. Ну а твое имя? - подступил он с плетью ко второй жертве.

- Я - Варидот, старейшина имерских леттов,- слабым голосом ответил обессилевший невольник.

- Ты раб ордена! Ты раб ордена! - разъяренно закричал комтур и начал со всего плеча хлестать плетью леттского старейшину.

- Я - Варидот,- прошептал невольник и потерял сознание.

У Генриха подкашивались ноги, тошнота подступала к горлу. Он не выдержал и стрелой вылетел из камеры, во тьму - только бы дальше от стонов и крови.

- Жалеешь язычников? - удивился комтур, когда они возвращались из-под земли на поверхность.- Их много, а бог один. Запомни: нанося раны язычникам, мы охраняем святые раны бога.

Проведя в Вендене еще день, Генрих и Алебранд с обозом двинулись дальше, на реку Имеру. Генриху все вспоминался несгибаемый леттский старейшина, который, как собака, сидит на цепи, но не забывает свое человеческое имя. Вместе с гордым леттом он вспоминал кукейносского князя Вячку, неуступчивого, с железной душой, которая, может, и даст трещины, но сломать ее невозможно. "Однолюбы,- думал про летта и Вячку Генрих.- Свой род не забывают, свой корень. У того же Вячки украли дочь, и он с мольбой на устах примчался в Ригу, пообещал отдать епископу половину своего города, он не пожалеет ее, эту половину, и все равно мы не одолели его, он вечный наш враг до последнего своего вздоха. В чем сила таких людей? Неужели в слепой верности маленькому уголку земли, на котором они родились? Так в этом они похожи на кротов, которые всю жизнь копаются-ковыряются на лесной поляне, где пустили их на свет божий, и ничего им не надо, ничего их не манит - была бы только своя поляна. А я чайкой хочу быть! Сегодня тут, завтра перелетел через море, и совсем иной ветер гладит перья, совсем иное солнце греет, и надо всем этим огромным разным светом - один бог, один, не леттский, не полоцкий, а римский".

В эту же ночь под шум ветра, под однообразный скрип колес приснился Генриху сон. Увидел он нетленный божий престол в ярких, празднично васильковых небесах. Мягкий золотой свет, на который бы глядел не отрываясь вечно, струился от престола. Музыкой звенел безграничный простор, заполненный ангелами с льняными волосами, сидящими на маленьких искристо-бриллиантовых звездочках (по ангелу на звездочку!). Они качались, летали вверх-вниз, словно на качелях. Генрих увидел бога и покорно опустил счастливый взгляд. И услышал он, как встретились, столкнулись у божьего престола две молитвы - одна прилетела из Риги, другая - из Полоцка. "Боже,слезно просила рижская молитва,- укрепи, научи, помоги одолеть язычников". "Боже,- заголосила молитва полоцкая,- ты наш отец. Смилуйся, помоги одолеть тевтонов". Молитвы были две, а бог один, и бог мучительно задумался. Звезды погасли в темных небесах, ангелы заплакали и легли спать, укрывшись холодными облаками, гром хотел было загреметь, да сорвал голос, захрипел, закашлял, а бог все думал. И тогда не выдержал, закричал Генрих: "О чем ты раздумываешь, господи? Одни мы дети твои - пилигримы из Риги. Гони прочь иных!" Но бог печальным взглядом окинул Генриха и тихо сказал: "Я слышал две молитвы, две... Я не знаю, что мне делать". И заткнул пальцами уши, чтобы не слышать больше никого.

В тревоге и непонятной тоске встретил рассвет Генрих и, проснувшись, сразу же начал молиться. Солнце еще не взошло, только там, где оно должно подняться, чуть-чуть кровавился краешек неба. Сонный ночной ветер пахнул мокрой травой и, казалось, ладаном. Алебранд, сыто отвесив нижнюю губу, спал рядом, посвистывая носом.

Наконец добрались до назначенного места и там, где река Имера вливается в озеро Остигерве, начали строить божий храм. Работали все, в том числе Генрих и Алебранд. Церковь ставили деревянную, чтобы потом, когда латинская церковь пустит в этом краю крепкие корни, заменить ее каменной. Генрих с воодушевлением стучал топором и нетерпеливо поджидал, когда подойдут к рижским пилигримам местные жители. Но они пока не подходили видимо, прятались в лесах.

Наконец появился откуда-то седовласый и синеглазый старичок, сел на бревно, закинув ногу за ногу.

- Мир тебе, божий человек,- сказал Генрих старичку на леттском языке.

Старичок поднялся с бревна, подошел к Генриху, поглядывая на церковь, где хлопотал вместе с пилигримами Алебранд, дал совет:

- Зарежь красного петуха и смажь стены и двери свежей кровью.

- Зачем? - почтительно улыбнулся первому из своих будущих прихожан Генрих.

- Пламя не возьмет бозницу.

Старого летта звали Вардеке. На ногах у него были белые онучи, обвитые крест-накрест кожаными ремешками, на худой шее - клетчатый шарф. Он спросил у Генриха:

- Откуда наш язык знаешь, латинянин?

- Я из леттов, родился тут,- ответил Генрих. Вардеке чуть не упал с бревна. Вскочил, схватил Генриха за руку, возбужденно заговорил:

- А я, дурень, гляжу на тебя и думаю... Так я же тебя

знаю! Ты - Пайке.

- Я - Генрих,- с достоинством возразил молодой пастырь. Тевтонская кровь взбунтовалась в нем.

- Может, для кого-нибудь ты и Генрих, но для меня ты - Пайке, наш Пайке,- радостно твердил Вардеке со слезами на глазах.

Так Генрих стал приходским священником - вел службы, принимал исповеди, крестил и понемному писал свою хронику. Жил он в небольшой комнатке рядом с церковной ризницей, жил очень скромно, как и надлежит тому, кто вручил свою душу Христу.

"Хроника Ливонии" - единственное дитя всей моей жизни,- вдохновенно думал Генрих, просиживая ночи напролет над пергаментом.- Я сдержу слово, данное епископу Альберту. Поколения людей, которые придут на землю после нас, прочтут о бессмертных подвигах рижских пилигримов".