Маэстра - Хилтон Л. С.

Моим первым приобретением стало жуткое полотно Уле Андерсона из «Пэрадайс гэллери» Нью-Йорка – мрачный зеленоватый прямоугольник, в углу измазанный фекалиями. Я оформила доставку до офиса Стива на улице Гернси и приложила записку со смайликом в конце: «Спасибо, что помог встать на ноги!» Я регулярно читала «Файненшиал таймс» и следила за результатом моей небольшой вылазки на яхте Баленски – Стив неплохо заработал на этой истории. Он скрыл сделку классическим образом: вложил средства в гостиничный бизнес «Риволи групп», а потом просто наблюдал, как его акции взлетают вверх, когда Человек из Стана выкупил весь бизнес, – просто, безукоризненно и совершенно противозаконно. Стив так и не объявился – наверное, уехал куда-нибудь в Нью-Йорк, Дубай или Сидней, и я, к своему удивлению, обнаружила, что мне немного обидно. Потом я решила отправить денег Дейву, своему единственному другу мужского пола, не страдающему синдромом Аспергера, но так и не придумала, как сделать это, не вызвав подозрений. К тому же он дал понять, что всерьез обижен на меня.

Тянуть с этим не стоило. Я написала ему аккуратное сообщение, спросила, что он делает. Он ответил коротко: «Бонхамс». Никаких тебе «целую», но уже лучше. «Бонхамс», конечно, далеко до Большой Двойки, но это уважаемый аукционный дом, и Дейву повезло, что они взяли его на работу. Я тактично поинтересовалась, не могу ли чем-нибудь помочь, но он ответил: «Наемники взяток не берут. Целую». Раньше он часто шутил, что, если бы не ампутированная нога, он бы, скорее всего, оказался в рядах частных телохранителей где-нибудь в Сомали, как это произошло со многими из его сослуживцев. Я испытала неподдельную радость оттого, что он простил меня, но не могу сказать, что удивилась. Дейв слишком умен, чтобы тратить драгоценное время своей жизни на обиды.

И тогда я отправилась в поход по магазинам. Сначала поехала в аукционный дом «Отель Друо» и купила письменный стол XVIII века, с потайным отделением в задней стенке и обивкой из тисненой бордовой кожи, потом – в «Ля мезон дю килим» в квартале Маре за квадратным анатолийским ковром в бронзовых, изумрудных и бирюзовых тонах, в «Артемиду» – за светильниками, в «Тонет» – за диваном, на блошиный рынок – за комодом креденца из розового дерева XIX века и обеденным столом в стиле ар-деко. Галерея «Джентилески» раскошелилась на Лучо Фонтану за полмиллиона, но я могла себе это позволить. В свое время я продам его, а мой дом станет моей галереей. Нашла «Сусанну и старцев» работы кого-то из учеников Орацио Джентилески – ничего особенного, ученическая работа, но она мне нравилась: напряженное, безмолвное пространство между руками до смерти перепуганной девушки, зловещая тяжесть образов двух распутных стариков, шепчущихся у нее за спиной. Я повесила ее на белую стену своего нового дома рядом с Фонтаной и наброском Кокто, изображавшим в профиль негра, у которого вместо глаза была нарисована рыба. Я даже не поленилась застраховать все три приобретения.

Вначале я собиралась около года не высовываться и просто привыкать к жизни, о которой всегда мечтала, а серьезными покупками заняться позже, когда почувствую себя уверенно. От Лондона до Парижа и правда рукой подать, но хорошенькие девушки, которым повезло обзавестись потакающими их капризам богатыми папиками, часто строят из себя хозяек галерей. Такая же участь ждала и меня, если бы в «Британских картинах» узнали, что Джудит Рэшли вернулась в бизнес. А я планировала вернуться, причем всерьез. В мои планы входило приобретение не самых дорогих работ, которые я собиралась выставлять вместе с Фонтаной на европейских выставках искусства, чтобы обзавестись нужными контактами, а потом уже начинать заниматься непосредственно дилерскими делами. Процедуру я хорошо знала, и если бы мне удалось не промотать все свое состояние, то вскоре я смогла бы взять в аренду отдельное помещение под галерею, начать путешествовать, открывать новые имена и так далее. Однако с этим нужно подождать, дать себе время привыкнуть к новой жизни и многому научиться, чтобы не пасть жертвой старцев, подобно Сусанне с моего нового приобретения.

Скучать мне было некогда. Для начала я не переставала наслаждаться своей чудесной квартирой. Бывали странные моменты – они длились недолго, минут десять, – когда я просто гладила ее, скользя пальцами по деревянной резьбе, прикасаясь к солнечному лучу, пробивающемуся через накрахмаленные льняные шторы и падающему на ковер. Мне нравился запах ковра – от килима пахло пчелиным воском, свечами «Трюдон» и табаком. Нравилось открывать бутылку вина и наливать его в бокал в стиле ар-деко из толстого изумрудного стекла, который я купила на развале рядом с цветочным рынком. Нравилось, как с глухим стуком закрывается дверь, как весь мир остается снаружи и наступает тишина. Иногда я была так счастлива, что голышом танцевала в широком коридоре между ванной и спальней. Но не для развлечения, нет. Для веселья есть la nuit[21], как говорят парижане.

Настоящий Париж невелик, он аккуратно отгорожен от остального мира защитным кольцом автострад. Пригороды, населенные уставшими от жизни чиновниками и недовольными, агрессивными арабскими парнями, не в счет. Как и в любом большом городе, здесь бок о бок сосуществуют разные племена, но они расселены слоями, так что город становится похож на матрешку: одно племя живет внутри другого и в самом центре остаются лишь редкие счастливчики. Однако меня совершенно не интересовали модные тусовки или вечеринки для золотой молодежи в восточной части Парижа, мне нужно было нечто особенное. Идеально составленные объявления на последних страницах «Парископа» тоже не в счет. За год жизни в Париже после школы я пару раз ходила в богемные бары в подвалах, завсегдатаями которых были дрочилы средних лет да заезжие туристы. В принципе, я не против секса с некрасивыми людьми, тут мои взгляды довольно демократичны, но теперь я могла позволить себе несколько повысить стандарты, поэтому начала с самых известных мест. «Ле барон», «Мезон бланш», бедный старый «Куин» на Елисейских Полях и «Ле Каб» на площади Пале-Рояль… Ходила я исправно, с завидной регулярностью, пока охранники не стали говорить мне: «Salut, Cherie»[22] – и открывать дверь, едва завидя меня.

Я болтала, пила, покупала кокс и бесплатно раздавала его направо и налево, платила за плохую водку сто евро и пила ее вместе с диджеями-лесбиянками и итальянскими плейбоями, в первую очередь всегда обращая внимание на женщин, только на женщин, пока на моем телефоне не накопилась куча бессмысленных сообщений, заканчивавшихся словом «целую», и у стороннего человека вполне могло бы создаться впечатление, что я обзавелась друзьями.

С Иветтой я познакомилась на закрытой вечеринке в «Кастель», где было полно тощих юношей в бархатных пиджаках и демонстративно ненакрашенных моделей. Она танцевала на банкетке в белой ковбойской шляпе, потому что ненормальные на танцполе не танцуют, отхлебывала «Джек Дэниелс» прямо из горла и то и дело вращала лассо над толпой евромолокососов и крашеных блондинок, дергавшихся под «Дафт панк». Она произвела на меня впечатление – меня всегда привлекали люди, которые сами изобрели свой стиль. Я предложила ей дорожку, и к четырем утра, то есть к рассвету, мы с Иветтой стали лучшими подругами. Она познакомила меня с остальными гостями: Стефаном, дилером, похожим на студента философского факультета, парой высоченных моделей со Среднего Запада, которые уже успели подзабыть жизнь в родном Канзасе, и неким Виконтом в байкерском облачении, который утверждал, что является кинопродюсером. В общем, все лощеные и холеные.

Потом Иветта позвала меня на афтерпати в пентхаусе в седьмом округе, где на стенах, покрытых гофрированными листами меди, красовались трехмерные граффити, а окна закрывали светонепроницаемые жалюзи. Гости собрались вокруг заваленного альбомами по искусству стола и нюхали кокаин с каталога выставки Марка Куина; атмосфера была какая-то тягостная и безрадостная – один никотин и бессмысленный треп. Какая-то девушка начала танцевать страстный стриптиз, с трудом удерживаясь на воображаемом шесте, а потом стала рвать на себе шифоновое платье персикового цвета от «Клоэ». Несколько пар рук равнодушно лапали ее за плоскую грудь и крутили коричневые соски, словно ручки допотопного лампового приемника.