Переселенцы - Мария Сосновских

– Не огорчайся, Алексей Михайлович! Знаешь ведь – за деньги в Москве можно сделать все… Напишу тебе записку в частную клинику Штольца, в записке же укажу и адрес. Он поймет, по чьей ты рекомендации, и примет красавицу твою… А когда она избавится от ребенка и поправится – милости прошу!

Видимо, на том и порешили, потому что Соломию вскоре выпустили из кабинета. И первое, что она увидела, – такие злые глаза Алексея, что просто оторопела…

– Почему ты мне в Аргаяше не сказала, что беременна? Соломия промолчала. Она теперь была готова к самому худшему.

Больше Алексей ругаться не стал, а подхватил ее под руку и повел к выходу, шепнув на ухо: "Не волнуйся, дорогая, все будет хорошо… Сейчас мы поедем в одно место, ты поживешь там! Я тебя каждый день навещать буду… А потом до восемнадцати лет тебя примут в пансион".

Но Соломия уже ничему не верила. Алексей предал ее! А может, он ее и не любил никогда, и она нужна была ему для каких-то тайных его целей… Многое было непонятно для обманутой Соломии, но одно она поняла твердо: как только представится случай, бежать, куда глаза глядят!

Вскоре подъехали они к каменному двухэтажному дому. Позвонили у подъезда, в прихожую вышел дюжий швейцар.

– Мне бы повидать врача Штольца…

– Проходите и подождите немного: сейчас Франц Францевич ведет прием больных.

В кабинет врача Соломия вошла вместе с Алексеем. Врач, прочитав записку, попросил Алексея подождать в коридоре, и тот, ободряюще кивнув Соломии, вышел. Врач Франц Штольц почему-то сразу понравился Соломии. Говорил он по-русски не чисто, а с забавным акцентом, был вежлив и внимателен. Предложив Соломии стул, Штольц начал мягко внушать ей, что такой молодой даме ребенок станет обузой и что в замужестве она сможет иметь детей столько, сколько захочет.

Но теперь Соломия уже осознавала всю тяжесть своего положения: Алексей замуж ее никогда не возьмет, просто-напросто он ее обманул. Да, надо во что бы то ни стало избавиться от ребенка… А уж потом она сбежит из больницы, уедет в Аргаяш и будет жить на постоялом дворе одна – хоть веки вечные! И непрошеные слезы вновь полились из глаз.

Врач положил руку ей на плечо:

– Прошу вас, успокойтесь, идите в палату и хорошо отдохните. Все решим завтра, а сегодня – только покой…

Сестра милосердия проводила ее до постели и помогла раздеться. Одежду Соломии куда-то унесли, а взамен дали ей длинную белую рубашку. "Будто саван…" – промелькнуло в голове Соломии. Сестра милосердия вышла, а Соломия принялась оглядывать больничную палату. Там стояло четыре койки. На двух лежали женщины – одна изможденная, бледная и очень худая, другая – толстуха лет пятидесяти с отечным лицом. Но что до них Соломии? Она была молода, цвела, как яблонька в майском саду, и горе ей уже не казалось таким безысходным, а слезы, как ранний дождик, омыли ее душу.

Лежать не хотелось, и Соломия, широко распахнув окно, стала смотреть на улицу. На противоположной стороне улицы была, наверное, харчевня, и в дверях туда-сюда сновали люди.

ЛЕВА ЖИГАРЬ

Сомнения больше не мучили Соломию: она уже не надеялась ни на кого, кроме себя, и стала ждать момента, чтобы немедленно сбежать. Но ведь на ней больничная одежда, с нее не спускают глаз и отдадут только с рук на руки Алексею, а он непременно повезет ее в "пансион"…

Доктор Франц Штольц, видимо, не хотел, чтобы о его больнице знали: на следующий день Соломии запретили раскрывать окно. Она повиновалась, но вскоре снова опять его распахнула и увидала у дверей харчевни Леву Жигаря. Тот уже хотел было окликнуть ее, но Соломия, высунувшись из окна, приложила палец к губам в знак молчания, потом показала рукой – уходи, мол, скорее. Но Лева показал себе на лицо и стал шевелить губами. Соломия поняла по губам: "Ночью приду, жди!", и Жигарь исчез, как сквозь землю провалился. В коридоре послышались легкие шаги, Соломия быстро закрыла окно и легла на койку. Вошла сестра милосердия, и Соломия притворилась спящей.

Наконец-то длинный летний день кончился, и после ужина в больнице наступила тишина. Больница Штольца была совсем небольшой; тут он только принимал больных, а после приема сразу уезжал домой. Он был очень богат, имел особняк на другой улице и загородную дачу. Персонала в своей больнице он держал немного, а на ночь оставались только сестра, няня и швейцар.

В эту ночь Соломии долго не спалось, сон подкрался и к ней как-то незаметно. Кажется, она только-только сомкнула веки, как вдруг услышала чей-то смутно знакомый голос.

– Да проснись же ты, наконец!

У кровати Соломии стоял Лева Жигарь.

– Как ты сюда пробрался, Лева?!

– Ну и спишь же ты, Соломия, – не отвечая на вопрос, вполголоса заговорил Жигарь. – Живо одевайся, бежим отсюда!

– Лева, я не пойду сейчас! Через неделю только выпустят, ты погоди…

– Некогда годить, ни минуты! Одевайся, говорю тебе!

Соломия торопливо оделась, сунула ноги в туфли и повязала темный платок, поданный Жигарем.

Крадучись они пошли к выходу. В полутемном коридоре у столика, уронив голову на руки, спала сестра милосердия. Из самого конца длинного коридора доносился громкий стук в запертую дверь и приглушенный крик о помощи. Жигарь чуть ли не силком стащил Соломию вниз по лестнице в вестибюль, и она, в который уж раз за последнее время, остолбенела от увиденного: под свечой в канделябре на полу сидел швейцар с выпученными глазами и с безмолвно раззявленным ртом…

– Да иди ты скорее… Тише, – прошипел Соломии в ухо Жигарь. Он торопливо закрыл снаружи парадную дверь, бормоча что-то непонятное для Соломии:

– Этих-то раньше утра не хватятся, а вот того, наверно, уж нашли! Нам ни минуты в Москве оставаться нельзя… Едем сейчас же!

Он негромко свистнул, из-за угла подкатила господская бричка, запряженная парой вороных, – та самая, на которой в прошлом году Жигарь уехал с постоялого двора в Аргаяше.

На улице стояла глухая полночь, из-за облака выплыла полная луна и осветила спящие московские улицы. Соломия сидела в задке брички рядом с Жигарем, который сильной рукой обнимал ее, целовал в щеку, жарко дыша ей в лицо, и бессвязно, по-прежнему непонятно бормотал:

– Ну, дорогая Соломия Пантелеевна, видишь, я все-таки нашел тебя! И отомстил за тебя! Если только не нашли его, значит, утром найдут… А к утру мы уже эвон где будем!

Кучер нещадно погонял вороных, и рассвет их застал уже далеко за московской заставой.

Неграмотная Соломия и знать не знала, что в газете "Московские ведомости" на последней странице, где пишется о разных городских происшествиях, скоро напечатают две заметки. Первая сообщит о разбойном нападении на частную клинику Штольца, во время которого в вестибюле задушен швейцар и сильным снотворным усыплена дежурная сестра милосердия, которая лишь чудом не погибла.

Второе сообщение гласило: "В ночь на шестнадцатое августа убит московский купец второй гильдии Алексей Михайлович Семишников, двадцати восьми лет, женатый, имевший двоих детей. Труп обнаружен у Измайловского моста утром семнадцатого августа участковым полицейским. Купечество приносит соболезнования семье покойного".

Внизу была напечатана приписка: "Полиция принимает все меры для задержания преступников".

Ни близкие Семишникова, ни Анфиса Петровна так никогда и не узнали, кто убил купца. Впрочем, многоопытная содержательница публичных домов сразу поняла, что к убийству как-то причастна красивая девчонка, которую Семишников привез в ее заведение откуда-то из-за Казани. И покойный неспроста требовал кругленькую сумму: писаная красавица, нет еще восемнадцати, сирота, ни отца-матери, ни родственников…

– Не скупись, Анфиса Петровна, она для тебя и твоего заведения – настоящий клад, – убеждал пронырливый купец. Помнится, она велела назавтра вести к ней девицу, но та оказалась "с приданым", и ее пришлось отправить к Штольцу – "на обработку"…

Уже много лет богатая владелица публичных домов в Москве орудовала рука об руку с владельцем частной клиники немцем Штольцем. А третьим их компаньоном был купец Алексей Михайлович Семишников. Отстранив от всех дел отца, якобы из-за его слабоумия, Семишников занялся торговлей хлебом, мясом и прочими продуктами. Но главное – больше десяти лет он сбывал "живой товар": сманивал в дальних губерниях молодых, красивых девушек и, привезя в Москву, продавал в публичные дома.

…Соломия, измученная дальней тряской дорогой, пережитыми в последнее время несчастьями и неизвестностью перед будущим, сильно похудела, глаза сделались огромными и глубоко запали. Она ходила тень тенью и все еще не могла примириться с подлостью человека, которого очень любила.

В Казани они отдохнули немного у знакомых, но долго оставаться там нельзя было: Леву Жигаря в Казани вовсю искала полиция, и он давно уж решил махнуть за Каменный пояс, в Сибирь, или осесть в Зауралье, где не первый год как обосновался старший брат Понтя, который перевез туда семью – жену с тремя детьми и старую мать.