Молодость без страховки - Анна Богданова

Но окружающие... Порой общественное мнение, а также позиции близких, самых родных нам людей, как ни странно, провоцируют нас на такие поступки, которых мы бы по собственной воле никогда в жизни не совершили.

Глубокой осенью, когда Аврора наконец получила долгожданный ордер на квартиру, всё собралось вместе, образовалось как-то в пользу Эмина Хосе. Ему оставалось сделать лишь небольшое усилие, некий толчок, дабы расположить к себе непреклонного инспектора по контролю.

А события развивались следующим образом.

Как только Ибн Заде занял должность посла, сотрудники постпредства зашушукались, зашуршали по углам... И началась мышиная возня. Каких только историй не напридумывали они о любви Эмина Хосе и Авроры – любви якобы далеко не платонической – грязной, отвратительной, противоестественной. Буквально за месяц превратили нашу героиню в корыстную, жадную и лживую содержанку.

В лицо ей все улыбались, говорили любезности – одним словом, льстили безбожно, а в кабинетах, закрытых на ключ, под шум пылесоса, «на ушко», под строжайшим секретом! – каких только гадостей в её адрес не было сказано всеми, начиная с вечно плачущей уборщицы Марии Ивановны и заканчивая Раджапом Кали Маглы.

Дома у Авроры происходило примерно то же самое, с той лишь разницей, что Зинаида Матвеевна в силу своего недалёкого ума не могла льстить дочери и скрывать истинные эмоции.

По доброте душевной, по наивности, Аврора, придя с работы, вываливала матери за ужином всё, что произошло с ней за минувший день. Да это и понятно! – кому ещё рассказывать о собственной жизни, как не близкому, родному человеку, который и дал тебе эту самую жизнь. Это стало уже правилом. Зинаида Матвеевна, с половины седьмого пребывая в невероятном возбуждении, скакала по кухне, готовя дочери ужин и предвкушая её очередной рассказ. Без пяти семь она перемещалась в коридор и с нетерпением, переминаясь с ноги на ногу, ожидала знакомого цоканья каблуков и «двойного» звонка в дверь. Открыв дочери, она, как заботливая мать, спрашивала, как прошёл рабочий день и что нового он принёс её чаду.

Аврора рассказывала с удовольствием, с присущим ей чувством юмора – Гаврилова хохотала, стараясь во всём поддержать дочь, а утром... Стоило Зинаиде Матвеевне только захлопнуть за Авророй дверь, как она мчалась сломя голову к телефону, набирала дрожащей от сладостного возбуждения рукой номер своей племянницы – сиротки-плакатистки Милочки – и два часа кряду (а то и больше) перемывала кости собственной дочери:

– Влюбился! Это ж надо! Нет! Ну она вечно найдёт! Ведь старик! Старик! Мне ровесник! Это ж надо! – плевалась она в трубку.

– Да он вам, если уж честно, тётя Зиночка, больше подходит! – поддерживала тётку Милочка.

– Вечно, вечно кого-нибудь найдёт! Ты посмотри! В школе все девочки как девочки – с девочками дружили! А она?! То у неё этот Вадик! Ну тот, что из Мурманска письма-то писал! Потом, как Генечка говорил, голубятник засранный! Ты уж прости, Милёночек, меня за грубость! Но я прямо не могу! И что только мужики в ней находят?! Что в ней такого есть, что в других нет?! Вот ты мне скажи?! – вопрошала она, и тут Милочка отводила душу, обливая грязью кузину в течение часа, не умолкая, а Зинаида Матвеевна, то и дело сглатывая слюну от невыразимого удовольствия, поддакивала, когда племянница, задыхаясь от злости, переводила дух.

– И сидит она в посольстве только благодаря этому старику! Ха! Инспектор по контролю! Она ж дура! Вот скажите, тётя Зиночка, где бы её ещё держать стали? Еле-еле школу окончила, а потом швейное училище! Ой! Я не могу!

– Да! Это точно! – ревностно подтверждала Гаврилова.

– Тоже мне, секс-бомба нашлась! – исходила желчью художница-плакатистка.

– И не говори, Милёночек! – соглашалась Зинаида Матвеевна тоном безутешной матери. – Ну почему? Вот ты мне скажи, Милёночек, почему всегда как-то всё не так получается в этой жизни? – философски говорила она. – Может, я кой-чего ещё не понимаю? Вот чо к ней так мужики липнут? Ведь я так и помру, Милёночек, наверное, ничего не поняв, потому как грамотность мала, да и знаний нет!

– Да чего ж тут понимать! Чего тут понимать! – с пеной у рта принималась растолковывать Милочка. – Вот взять меня! Я вышла замуж за Константина и не виляю одним местом – сама, тётечка, знаешь, каким, уточнять не стану. И никто мне больше не нужен. А она! Каблуки нацепит, сиськи наружу, идёт по улице... – в такие моменты Милочка обыкновенно не выдерживала и начинала плакать от злости и обиды.

– Ой! И не говори! – с тяжёлым вздохом подтверждала Гаврилова, после чего произносила свою коронную фразу: – Чего хорошего – дак помалу, а плохого – дак с лешего!

Сколько бы времени «мило беседовали» тётка с племянницей, неизвестно (возможно, что им бы и дня не хватило), но Ариночка не выдерживала одиночества более двух часов – она отвлекалась от своих кукол или рисунков, вскакивая с насиженного места так, будто её змея укусила, и твёрдыми шагами направлялась в большую комнату. Подойдя к бабке, она дёргала её за руку – это был своеобразный предупреждающий знак.

– Сейчас, сейчас, солнышко, – отмахивалась от любимой внучки Гаврилова.

Арина же, понимая, что это «сейчас, сейчас» может продлиться до прихода матери, демонстративно жала изо всей силы на телефонный рычаг, крича:

– Хватит трепаться!

– Ариночка, что ты! Как ты с бабушкой разговариваешь?!

– Мой телефон! И нечего трогать! Мой! Мой! Мой!

– Твой, твой, детонька! – утешала её Гаврилова и заливисто, с пионерским задором восклицала: – А кто у нас сейчас гулять пойдёт? А? Кто пойдёт на лебедей в парк смотреть? А?

– Не на лебедей, а в автоматы играть! – настаивала Арина, а бабка соглашалась на всё, боясь, как бы «солнышко» не передала матери её с Милочкой разговор.

Так вот, глубокой осенью, когда на руках у Авроры был ордер на новую квартиру, вокруг неё образовалась такая атмосфера, которая буквально толкала её в руки Эмина Хосе. То там ненароком услышит наша героиня очередную сплетню о несуществующей любви своей к послу, то сям кто-то намекнёт ей на слабое место Ибн Заде, то в выходной день услышит она разговор матери, которая не смогла удержаться и всё-таки позвонила любимой племяннице-сиротке.

Зинаида Матвеевна, уже не таясь, настроенная Милочкой против дочери по своей недалёкости, говорила, что держится та на столь престижной работе исключительно благодаря сердечной склонности старика. Не считая себя старухой, Гаврилова всегда будет называть подтянутого и выглядевшего значительно моложе своих лет Эмина Хосе «стариком».

Последней каплей для толчка явилась просьба уборщицы Марии Ивановны – женщины скудных талантов и небольшого ума.