Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

Я в бороде (1989?). Фото М. Лемхина

Полевая лингвистика

Дамочка была немолода, но держалась уверенно. В санта-моникском магазине морепродуктов она повосхищалась моим новым шлемом, купила что надо и удалилась.

Садясь на велосипед, я услышал настойчивые гудки. Из-за руля “мерседеса” мне делали знаки. Я подъехал.

– I am picking you up (“Я вас подклеиваю”), – сказала она.

По-русски эти сладостные речи немыслимы в 1-м лице, но как англофонке ей было виднее. Тем более – как голливудской сценаристке, каковой она оказалась при кратком ближайшем знакомстве.

Дисбаланс

Это была самая большая и красивая в моей жизни женская грудь, достойная кисти Рубенса, Бабеля и Бёрджесса (придумавшего big groodies). Роман с ее держательницей расстроился после нескольких месяцев хорошо отлаженной челночной связи (я выезжал вечером, когда транспортный поток спадал, и в середине ночи возвращался по совершенно уже пустому фривею, с ветерком укладываясь в полчаса) – из-за элементарной культурной нестыковки, опрокинувшей образцовую в остальном мопассановскую конструкцию. Дискурс подвел.

Мы случайно встретились у общих знакомых. В синей блузке, красных брюках и сапогах на высоком каблуке, с медно-красным лицом, решительным еврейским носом и расширенными, как бы близорукими глазами, она выглядела очень желанной. Я не обманулся. У нее оказалась гладкая кожа, крепкая, немного узкая в бедрах, фигура и запас энергии, который было одно удовольствие исчерпывать.

К своему телу она относилась с американской рачительностью, следя за диетой, принимая витамины (сугубо organic) и занимаясь спортом (плавание, джоггинг). В первый же вечер у нее дома я заметил на ее босых ногах, у самых щиколоток, что-то вроде гантелей. Она объяснила, что так исподволь наращиваются мышцы ног. Меня ее ноги вполне устраивали, и я опять констатировал действие неофитского американизма – в этом, как и в ее попытках уравновесить наше обоюдное вожделение разговорами о long-term relationship (долгосрочных отношениях).

Груди были вызывающе живые, одновременно мягкие и упругие, не отягощенные никакими посторонними идеями – ничем, кроме собственного золотого веса. От сочетания с узкими бедрами они только выигрывали. Они были хороши анфас и в профиль, спереди и сзади, сверху и снизу. Я не мог на них налюбоваться. Особенно трогала едва заметная асимметрия их встречного взгляда. Осмелившись, я наконец спросил:

– Ты знаешь, что они у тебя косят? – Образ я похитил у Бабеля.

– А, это после операции…

– Как операции? Ведь они натуральные, здоровые? – затревожился я.

– Вот именно здоровые. Пришлось урезать.

– Урезать?!

От смеси облегчения (все-таки натуральные) с разочарованием (в полном объеме они мне не достались) я расхохотался.

– Я с ними намучилась, повернуться толком не могла. Слава богу, тут это делают, ноу проблем.

Расстались мы из-за пустяка, обнажившего подспудные расхождения. Она и тут повела себя как американка – по почте вернула мои книжки и отвергла виноватое предложение остаться друзьями.

История давно ушла в прошлое, но иногда вспоминается. Может, гири были нужны для остойчивости – как противовес?

Школы для дураков

“Он уже устроился?” – “Нет, еще работает”. Это немного устаревший банальный анекдот о жизни русских евреев в Америке, но в начале 1970-х и дарованной Никсоном и Брежневым эмиграции представления о Западе были самые возвышенные. Рисовался, в согласии с учениями культурологов, совершенно иной мир, со своей особой системой норм и понятий. Моя тогдашняя знакомая, одна из трех выпавших на мою долю настоящих красавиц, решила уезжать потому, что там – там! – ее наконец заставят работать.

Она была молода, повторяю, патентованно красива, была любимицей питерской литературной богемы, за ней тянулся шлейф знаменитых романов, работать особенно не приходилось, все было схвачено (у меня до сих пор есть цейссовская оправа от ее “очкаря”, а вот купленное под ее руководством кожаное пальто канадского офицера Первой мировой войны я так и не полюбил и перед отъездом продал), обо всем она имела мнение и с шикарной прямотой его высказывала, ее капризы радостно сносились (придя в гости в незнакомый дом и еще только раздеваясь в передней, где кто-то, не исключено, что хозяин, говорил по телефону, она могла объявить: “Вы не по назначению используете телефон, молодой человек!” – “??” – “Телефон существует для того, чтобы сообщить важное известие или договориться о встрече, а не занимать его часами!”). Картинка тех лет: она полусидит-полулежит, в желтой шерстяной блузке и черных брюках, длинные ноги разбросаны широко и высоко – но брюки не в обтяжку, выпуклости не подчеркнуты, дело не в эросе, а в hubris’е, “гордыне”, it’s not about sex, it’s about power, – и держит речь о Мережковском и Гершензоне, об ограниченности мужчин, полагающих, что им идут исключительно голубые рубашки, о поправке Джексона-Вэника…

И все это она готова была отдать за достойную деловую американскую жизнь. Мы встретились в ее предотъездный период, и она стала уговаривать меня тоже ехать, однако мне, чтобы решиться, потребовалось еще шесть лет – еще одна почти целая супружеская жизнь.

Папу я знакомил не со всеми дамами, но ее в один из ее приездов в Москву представил. Он заинтересовался, причем в первую очередь ее рассказами о планах отъезда. Особенно сообщением, что по дороге в Штаты эмигранты должны пройти в Италии курсы культурной абсорбции – адаптации к жизни на Западе.

– Абсорбции? Вот как? Завидую вам. Я бы тоже хотел пройти курсы абсорбции, чтобы адаптироваться к жизни в нашей стране.

В свои 65 он был признанным (хотя в свое время, как полагается, битым) ученым, автором десятка классических монографий, ментором нескольких поколений музыкантов, прекрасно ладил с начальством, коллегами и издательствами, но комплекс еврея при губернаторе, видимо, снедал его непрерывно. Абсорбция не давалась.

Собственно, на этом можно было бы кончить, потому что его реплика, как говорят американцы, is a tough act to follow (“номер, после которого удивить трудно”), но виньетка все-таки не про него, а про нее.

Она уехала, поступила в Калифорнии в престижную аспирантуру, где вскоре разругалась с научным руководителем, а там и со всей кафедрой, была исключена, судилась сначала с университетом, потом со своим адвокатом, оба дела проиграла и тогда филологию забросила – на время, с тем чтобы, разбогатев, вернуться в нее уже на новых условиях, – нашла партнеров, с которыми занялась бизнесом (торговлей недвижимостью, но не какой попало, а построенными по их заказу роскошными домами) и таки да разбогатела (последний дворец под Сан-Франциско она продала на моих глазах, доведя таким образом свое состояние до отметки, начиная с которой можно припеваючи жить на проценты, но сначала он пустовал, и я пожил в нем в очередной переходный период; паркет сверкал, а мебели не было, и она выдала нам один из собственных футонов[26]), после чего приступила наконец к сочинению книг и их на тем временем слегка цивилизовавшейся родине издала к сегодняшнему дню уже три.