Под сенью благодати - Даниель Жиллес

Бруно подумал, что наконец-то он останется наедине, с Сильвией, но она встала из-за столика одновременно с деверем. Порывшись в сумочке, она протянула Жоржу тысячефранковую бумажку.

— На, заплати гарсону.

Пока Жорж расплачивался по счету, она проворно сунула какое-то письмо под газету, которую Бруно, придя в кафе, положил на стол; затем принялась пудриться. Разочарованный и расстроенный Бруно, горя нетерпением узнать, что содержится в этом послании, не предложил даже пойти их проводить. Он постоял еще немного на террасе, следя за ними взглядом, — Сильвия обернулась лишь раз и, дойдя до угла, сняла зеленые очки. Впрочем, солнце уже давно исчезло, небо было хмурым и пепельно-серым.

Бруно хотелось прочитать письмо где-нибудь вдали от посторонних глаз, поэтому он отправился в общественный парк и уселся в сторонке. Присутствие влюбленных, которые перешептывались на соседней скамейке, не стесняло его, но он долго держал конверт в руках, поворачивал его и так и этак, прежде чем решился распечатать.

Мой милый Бруно, — писала Сильвия, — все эти дни я не переставала думать о тебе, о нас. Мне очень тяжело не видеть тебя, но по крайней мере я за это время смогла разобраться в себе (не скажу, чтобы очень хорошо, но все же лучше, чем раньше). Я теперь поняла яснее, чем когда-либо, что люблю тебя больше всего на свете — я и не подозревала, что можно так любить, я никого так не любила. И в то же время я убеждена, что мы поступили нехорошо, позволив нашим чувствам взять верх над рассудком. Нам следовало соблюдать наш уговор. В том, что случилось, виновата я одна — о, я это хорошо знаю! — и я вовсе не упрекаю тебя в этом, мой дорогой. Наоборот, ты всегда был сдержан и благороден.

И я прошу тебя снова стать таким, Бруно. Умоляю тебя, пойми, что мы избрали неправильный путь и что впредь, если мы хотим сохранить нашу чудесную любовь, мы должны быть более разумными. Я не сожалею о часах, проведенных с тобой (о нет! я их никогда не забуду!), но я знаю, я чувствую, что так больше продолжаться не может. В глубине души ты чувствуешь то же самое, мой Бруно, ведь так? Ты часто говорил мне, что «наша любовь не похожа на любовь других людей…» Я знаю, нам будет тяжело, но, черпая силы друг в друге, мы все сумеем преодолеть!

Я вижу, как ты нахмурил брови, которые я так люблю! Да нет же, мой милый, я вовсе не святоша, которую грех приводит в ужас, и если я говорила о нас с отцом Грасьеном, который, впрочем, выказал много понимания и очень тебя любит…

Дальше Бруно не стал читать, В бешенстве он скомкал письмо и поднял глаза. На соседней скамейке с упоением целовались влюбленные. Так, значит, Грасьен привел свою угрозу в исполнение и вмешался. Он ее поругал, теперь ее мучает совесть, и ей стыдно. «Но что бы она ни говорила, я не подчинюсь, — подумал Бруно. — Раз так, не будем больше встречаться, я буду жить один, лелея в сердце любовь…» Несмотря на злость, он почувствовал, как к горлу его подкатил комок и слезы навернулись на глаза. Как все это глупо, как нелепо!

Он встал со скамейки и медленно пошел по направлению к отчему дому. Дойдя до угла, он снова достал письмо Сильвии, чтобы прочитать последние строчки. С нежностью, которая была сродни отчаянию, она еще и еще раз заверяла его в своей любви, но в то же время ясно давала понять, что их поездка в Улгейт зависит от того, в какой степени разумным будет его ответ. Ода просила не писать ей, чтобы письмо не попало в руки Жоржа или Юбера, а позвонить по телефону в следующий вторник около четырех часов.

Родители Бруно уже знали о том, что он успешно сдал экзамены, и вечером заставили его выпить с ними шампанского.

Вся семья завтракала в спальне госпожи Эбрар, так как из-за свадьбы, которая должна была состояться в тот день, комнатами первого этажа пользоваться было нельзя. Как обычно, Габи набросилась на принесенную почту. Поздравления все прибывали и прибывали вот уже несколько дней, и Габи читала их с неослабевающим удовольствием.

— Для меня ничего нет? — опросил с запинкой Бруно.

— Бедный мальчик! — заметила Габи. — Ты спрашиваешь это всякий раз, как приносят почту. От кого ты ждешь письмо? Уж не от возлюбленной ли? — Она быстро просмотрела конверты. — Ах, нет! И для тебя кое-что есть! Однако, если судить по почерку, это, видимо, не долгожданное любовное послание.

Бруно взял письмо и, не распечатывая, сунул его в карман. Он узнал почерк отца Грасьена.

— Ну-ну, дети, — заметил господин Эбрар, — не нужно в такой день покусывать друг друга.

Вид у него был вполне отдохнувший, да и сам он только что признал, что неплохо выспался. Он был единственным, кто не поддался волнению, в котором вот уже две недели пребывал весь дом.

— Скажите-ка лучше, должен я произносить речь в конце обеда или нет? Мне ужасно не хочется, но ваша мать утверждает, что это необходимо.

Его жена, стоявшая у окна, быстро подошла к столу. С самого рассвета она внимательно изучала небо в страхе, как бы дождь не испортил праздника. Она уже дала обет пожертвовать святой Кларе корзинки, полные яиц.

— Друг мой, — нетерпеливо проговорила она, — не будем к этому возвращаться. Так принято, и вы это прекрасно знаете.

На этот раз Габи выступила в поддержку матери. Бедный господин Эбрар встал из-за стола, не доев грейпфрута, и побежал к себе в кабинет готовить речь. Как только он ушел, его жена и дочь обменялись весьма энергичными выражениями по поводу организации церемонии, из которых Бруно ничего не понял. Желая во что бы то ни стало сделать из своей свадьбы событие, о котором долго будут говорить в Лилле, Габи действительно встревала во все, — она даже заставила жениха прорепетировать накануне всю церемонию. Теперь она вроде бы не была согласна с матерью по поводу количества автомобилей, заказанных для свиты, и когда вопрос этот был поднят вторично, Бруно не вытерпел и вышел из комнаты. Как часто он жалел теперь, что, поддавшись уговорам отца, согласился участвовать в этом маскараде.

Он ушел к себе в комнату. Здесь царил ералаш; чтобы освободить гостиные первого этажа и «избежать краж», как сказала его мать, не питавшая иллюзий в отношении современной молодежи, сюда снесли каминные часы, безделушки, старинные китайские вазы. На кровати лежала приготовленная для церемонии одежда — фрак, серый жилет и черные носки. Кто, интересно, позаботился все это приготовить? Та же Габи, конечно! Во всяком случае, это она решила, что на ее свадьбе все будут во фраках. «Так шикарнее», — безапелляционно заявила она, и никакие доводы матери, утверждавшей, что молодым людям придется брать фраки напрокат, не могли поколебать ее. Что же касается ее подвенечного наряда, то в Париже было заказано роскошное платье, и Габи поспешила сообщить подругам его цену, а также сколько метров ткани пошло на шлейф.

Не глядя на красивый фрак, Бруно сел прямо на кровать и обхватил голову руками. Вот уже несколько дней его мучил один и тот же вопрос: почему Сильвия больше не пишет ему? Ей-то ведь ничто не мешает, тогда как он не может этого сделать из боязни, что письмо попадет в руки Юбера или Милорда. Ему безумно хотелось получит» от нее письмо не только потому, что он жаждал узнать, остается ли в силе их решение провести лето в Улгейте, на которое он возлагал большие надежды. Он горел желанием прочесть, увидеть написанным рукою Сильвии, черным по белому, что она все еще любит его. Ведь несмотря на ее странное поведение во время их последней встречи, несмотря на обескураживающее письмо, которое она ему вручила в присутствии Жоржа, он любил ее больше чем когда-либо.

Он был готов на все, чтобы ее удержать. Да, он будет любить ее так, как она этого хочет, по-братски, как бесчувственную статую, следуя определению Циклопа. Он решил пойти на требование Сильвии, конечно, не без внутренней борьбы. Сначала Бруно, восприняв это как удар по своему самолюбию, был сильно раздосадован и, уверенный в своей правоте, возмутился. Прочитав письмо, он целый день, показавшийся ему удивительно тягостным, повторял про себя те выражения, которые собирался употребить в энергичном и преисполненном возмущения ответном послании. Он хотел сказать ей, что не понимает ее сомнений, появившихся, конечно, в результате увещеваний отца Грасьена, хотя она сама в этом не признается. Он же, Бруно, уверен больше чем когда-либо в том, что нет ничего более прекрасного и чистого, чем их поцелуи и ласки. Разве они не являются венцом их любви?

Однако вскоре Бруно успокоился. Любовь взяла верх в конце концов над всем остальным, над досадой, над уязвленным самолюбием, над желанием сжимать Сильвию в своих объятиях. Чтобы лучше совладать с собой, он обругал себя «маленьким неотесанным эгоистом» и свое новое решение записал в дневник. «Я соглашаюсь с новыми условиями, которые мне предлагает С. Чтобы не потерять ее, я могу пойти, впрочем, на что угодно. Я хорошо знаю, что Циклоп назвал бы меня «маленьким рабом, который лижет свои оковы», но какое это может иметь значение?» Как и просила Сильвия, он позвонил ей по телефону два дня назад. Чтобы не помешать матери, которая при помощи телефона изводила поставщиков, он отправился в телефонную будку. Без сомнения, Сильвия ждала его звонка, так как к аппарату подошла именно она. Бруно взволновался, услышав ее голос, звучавший на расстоянии не так, как обычно, и пообещал Сильвии, раз уж она так хочет, вернуться к чистой любви первых дней их знакомства. Да, он любит ее, любит больше, чем когда бы то ни было. Сильвия поблагодарила его с нежностью в голосе и заверила в своей любви. «Ты увидишь, Бруно, так будет значительно лучше». И надо же было так случиться, что Бруно потерял голову, когда она заговорила о поездке в Улгейт, хотя, казалось, уже обо всем договорились. Он глупо заявил ей, что если увидит ее в пляжном костюме, то, несмотря ни на какие благие намерения, не сможет помешать зарождению определенного рода мыслей. И, конечно, Сильвия рассердилась. «Раз ты с самого начала решил вести себя нечестно по отношению ко мне, — ответила она, — будет лучше, если эта поездка вообще не состоится». Бруно хотел возразить, но Сильвия, которую, видимо, кто-то потревожил, не дала ему времени это сделать. После короткого «сюда идут, до свидания» она повесила трубку.