Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

С чем и вышла. Но еще с лестничной клетки доносился тот же, почему-то предельно претивший Пенту лепет.

— Леело, леело, лее, — повторил Пент. А как будет с конца к началу, как будет палиндром-перевертень? Кажется, «Еел, олеел, олеел…» Батюшки! Это же почти симметрично! Симметрия — умножения на минус единицу! По-видимому, старт!

Пент закрыл глаза и стал ждать. Сознание на какой-то миг и вправду отключилось. Может, он был в обмороке.

Так. Однако в антимир его на этот раз не транспортировали (или не трансформировали?). Когда он открыл глаза, из угла на него таращилась все та же паршивая банкетка-лягушка. Минус-Пент крупно его наколол!

На следующий день, еще не совсем уняв дрожь, но все же несколько очухавшись, он отправился к врачам.

Вот как обстоят дела с алкоголем и антимирами, доктор Моориц.

Поскольку определилось существование Стеллы, а в связи с этим недолгий период супружества Пента (даже зашел разговор о Стеллиных икрах — да не произведут они скверного впечатления! — просто у нее красивые крепкие, можно сказать, эстопятые икры), мы, кажется, не вправе все это так и оставить висеть в воздухе. Жена наш друг, товарищ и сестра, но прежде всего, конечно, жена. Как-то не годится совсем ее игнорировать.

Брак был довольно краткий, по всей вероятности, два года и четыре месяца, хотя остережемся датировать его с полной определенностью. Вообще-то славный был брак и закончился он весьма безболезненно, свелся к нулю, аннигилировал, если воспользоваться вышевстречавшейся терминологией. Пент и Стелла и сейчас не в ссоре. Во всяком случае их отношения не тянут на забойный материал для серьезной научной передачи на семейные темы, которую радиовещание нашей маленькой союзной республики выдает в эфир по субботам утром. Они разошлись со Стеллой, обменявшись букетиками васильков и даже поцелуями, правда, без страсти и не в уста, но все же с почтением, приводя в смущение нечаянных свидетелей.

И все-таки разошлись. Почему? Пент С. готов признать, что основанием послужил некий своеобразный вид импотенции. (Если при этом иностранном слове у читателя что-то шелохнулось, увы, его придется разочаровать.) Данный вид бессилия, иными словами импотенции, весьма далек от биологии, его, пожалуй, можно назвать национальной импотенцией Пента С., его неспособностью страстно отдаваться национальному чувству.

Конечно, все накапливалось исподволь. Когда прелестная Стелла предстала перед ним свадебной ночью в длинном льняном одеянии, в котором равно присутствовали элементы ночной сорочки и национального костюма (не знаю только, в каком из наших приходов носят подобные), и когда Пенту протянули грубую рубаху того же простонародного происхождения, это не вызвало особого протеста. Пент даже нашел, что у жены весьма своеобразное, а может быть, пикантное понимание секса. Правда, предложенный ему черный цилиндр Пент водрузил на туалетный столик, опасаясь, что тот каким-нибудь потешным образом помешает предполагаемым телодвижениям, связанным с исполнением заветных супружеских обязанностей первой ночи. Очень ему понравились васильки на тумбочке. Большую серебряную брошь Стелла положила на туалетный столик, надо полагать, по тем же соображениям, что и Пент свой цилиндр. Все было в полном ажуре. И когда Стелла, незаметно шевельнув пальцем ноги, включила магнитофон в изголовье постели и из него полилась наша чудесная народная мелодия «Правой ножкой, левой ножкой», Пент был на верху блаженства. Он решил, что инсценировка великолепна, хотя, пожалуй, носит легкий налет извращенности. О чем свидетельствовало еще одно обстоятельство — ни он, ни молодка не удосужились выключить механическое чудо, рождавшее звуки, и опомнились спустя долгое время, когда пленка, кончившись, забилась на бобине. Такой свадебной ночью мог бы похвастать далеко не каждый мужчина, не исключая, наверное, и Пента со знаком минус из антимира.

Эта пакостная, носящая теоретический характер национальная импотенция стала им досаждать только после медового месяца, после возвращения в реальную жизнь, когда Пент с оторопью стал подмечать, что благородные национальные потуги Стеллы вовсе не свадебный ритуал, а нечто близкое к религии. Это его ужаснуло.

Конечно, национальные чувства были вовсе не чужды Пенту. Когда пели «Моя отчизна — моя любовь», у него мурашки по спине бежали. Да, моя любовь, думал он. Выходит, что так. Немного стыдно, даже, может быть, рискованно признаваться, но гимн братской Финляндии действовал на него примерно так же. Пент отнюдь не был буржуазным националистом, однако услышанный в ранней юности мотив, по-видимому, оставил свой след; наверное, дошкольник Пент еще не созрел до понимания того факта, что в каждой национальной культуре заключаются две культуры, что буржуазная Эстония вовсе не была раем и так далее.

Пент также находил, что васильки вполне красивые цветочки, хотя, если разобраться, самые натуральные сорняки. И деревенские ласточки славные птички. Но следует честно признать, что в крайнее умиление он от них не впадал, как его венчанная молодица и ее единомышленники. От подобных проявлений национальных чувств Пенту становилось неловко, хотя он пытался себе втолковать, что это священное проявление духа, крайне необходимое для сохранения малых народностей. Наши братские народности на Кавказе доказывают это своей историей, да и сами мы — конечно, в более суровой, нордической манере — тоже. Тем не менее до подлинного экстаза Пент не доходил. Он даже вначале слегка подтрунивал над женой. Когда Стелла вздыхала, поглаживая венок из васильков у себя на голове (вздыхала так, как иногда вздыхают в постели), то Пент принимался расхваливать василек (Centaurea cyanus), но вместе с тем присовокуплял, что, помимо своей красоты, он еще тем хорош и ценен, тем выделяется среди других представителей семейства сложноцветных, что его цветки, настоенные на кипятке или водке, известны в народной медицине как хорошее отхаркивающее средство. Жена гневно реагировала на подобные шутливые замечания, вероятно, приравнивая их к змеиному укусу, и тут же замыкалась в твердыне бойкота…

Когда Стелла солидаризировалась с нашим хорошим, известным поэтом, провозгласившим реку Выханду священной, Пент ничего не мог возразить против. И не посмел сказать, что Ганг тоже считают священной рекой, что местные жители очень высоко ставят Волгу и Сену — его благоверная наверняка рассердилась бы. Разумеется, Стелла делала все для того, чтобы увлечь Пента своим любимым занятием — народными танцами, — но тут он был непреклонен: они его не привлекают. К сожалению, он еще поведал Стелле, будто как-то раз один фанатик молдавских народных танцев, увидев на сцене нашу «Ригу в Тарга», пришел в крайнее изумление и спросил, неужто и впрямь смысл эстонских народных танцев только в том и заключается, чтобы исполнители как можно меньше двигались? Такое невежественное суждение ранило Стеллу в самое сердце, и Пенту пришлось провести ночь на диване: у жены ужасно разболелась голова.

— На кой черт ты изучала английскую филологию? — спросил однажды Пент. — Тебе бы больше подошла эстонская филология или даже, на мой взгляд, этнография. — И он добавил, коль скоро уж посчастливилось овладеть языком, ее должен привлекать мир Шоу, Уайльда, Скотта, Фицджеральда и Фолкнера. Да, Пенту не хотелось бы сравнивать Таммсааре и Фолкнера, писатели ведь не спортсмены, чтобы их стричь под одну гребенку, однако же для него Фолкнер предпочтительнее. И Стелла снова обиделась, снова попрекнула Пента тем чувством, вернее его отсутствием, которое он сам про себя честно и с некоторой горечью дерзнул назвать национальной импотенцией. Нет, Стелла прежде всего для того учила английский язык, чтобы знакомить иностранцев со своей маленькой родиной, пробудить в них любовь к чудесной Кунгла и дубравам Таара[34]. Образно говоря, дело обстояло так: если бы Пент воспользовался английским языком примерно как доктор стетоскопом, приложив его к груди иной культуры и внимательно вслушиваясь в биение ее сердца, то Стелла использовала стетоскоп на манер автомобильного гудка или пастушьего рожка, дабы трубить на весь мир о делах эстонских. На его взгляд, сей инструмент порой издавал какие-то скрипучие звуки, от них звенело в ушах… (Да простит его староэстонский бог Уку!)

Пент терпеть не мог широковещательную любовь с патетическим налетом и даже считал, что всякое чувство, выраженное в кричащей форме, чуждо подлинно эстонской душе. Превозносить народ, к которому ты принадлежишь, вообще странно, вроде бы даже равнозначно самовосхвалению. Да и собирать под одной крышей всю Эстонию, как бы мала она ни была, тоже представляется непосильным занятием.

Пенту особенно нравился приветливый и в то же время лукавый нрав островитян, недурны были Пылваский и Выруский края. Самые противоречивые чувства он испытывал к Центральной Эстонии. Но вот ведь забавно — именно центральные эстонцы, самые недоверчивые и замкнутые, даже можно сказать вероломные, были ему ближе всех.