Воля небес - Александр Прозоров

Утром Басарга на почтовых улетел в Рыбинскую слободу, переправился, доскакал до Вологды и нанял там лодку. Но как ни спешил, до усадьбы все равно добирался полную неделю. А обратно – против течения да еще и с епископом Антонием вдвое дольше. Однако в конце сентября все же домчался до столицы. Гонка изрядно вымотала боярина и его побратима – однако чудесным образом усталость отпустила их уже через полчаса после того, как оба въехали на подворье. Несмотря на поздний час, Басарга, наскоро утолив голод и жажду, поскакал на свежих лошадях в Кремль и приказал рындам известить царя о своем возвращении.

Иоанн лежал в постели, под тяжелым парчовым балдахином. Рядом сидела царевна Ирина, держа его за руку, а Федор, обходя опочивальню, собственноручно снимал нагар со свечей.

– Наконец-то ты! – вперил взгляд в подьячего Иоанн. – Так об избавлении мечтаю, что уж и на ангелов небесных согласен, душу Всевышнему предать.

Басарга посмотрел на девушку, на царевича, снова на государя.

– Все таково будет, как ты сказывал, – пообещал Иоанн. – Я обо всем позаботился. Скорее бы уже…

Через день слабый от болезни царь всея Руси, буквально внесенный в храм Василия Блаженного, объявил об отречении своем от престола в пользу старшего брата, князя Симеона Бекбулатовича. Вместе с тем сказал, что немедля покидает двор, дабы не мешать правлению нового государя.

«…и посадил царем на Москве Симеона Бекбулатовича и царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским и вышел из города, жил на Петровке; весь свой чин царский отдал Симеону, а сам ездил просто, как боярин, в оглоблях…»

В первый день пребывания гостя в доме Басарги в его состоянии ничего не изменилось, однако уже на следующее утро от Иоанна почти перестало пахнуть яблоками. На третий день – запах исчез вовсе. А потом, постепенно, рассвет за рассветом, стала отпускать боль. Иоанн чувствовал себя лучше – однако тело все равно отказывалось ему подчиняться. Колени не сгибались и не разгибались, локти оставались в полусогнутом состоянии, голова не поворачивалась. Только через месяц перед воздействием убруса стали отступать и суставы.

К Рождеству Иоанн уже свободно ходил, играл мечом, вспоминая уроки молодости, и выкручивался всем телом при каждой возможности. Садиться верхом пока не рисковал, но на санях уже выезжал – правда, в Кремль не заворачивая. Однако очень скоро его душа не выдержала, и он стал заглядывать и в царский дворец, стараясь, правда, держаться на приемах в задних рядах, а на пирах занимая нижние места.

– Что же это ноне такое? – бормотал он, возвращаясь в дом подьячего. – Князья над повелителем своим за глаза смеются, приказам не внимают, о делах державных не помышляют, лишь о своем благополучии заботясь…

Помаявшись, он написал Симеону нижайшее прошение, предлагая перебрать людишек на достойных и недостойных – однако никакого результата не заметил.

– Ты очень спешишь, государь, – ответил на его жалобы Басарга. – Едва окреп, уже опять к делам рвешься. Сам же сказывал, о прошлом разе едва я отъехал, болезни к тебе сразу назад возвернулись. Ныне не спеши, подожди, пока полностью силы вернутся, дабы никаких чревоточин в теле не осталось. А уж потом обретенное здоровье и трать.

Иоанн Васильевич смирился и послушался, посвящая дни молитвам и чтению. Вот только выехать с побратимами в Вагу отказался – опасался, что на Русь беда может свалиться, с которой Симеон не справится.

Однако мир, от которого отказался царь, – не смог отказаться от царя. К лету к Иоанну, прямо к Басарге на подворье, стали наведываться дьяки Казначейского приказа, жалуясь на то, что деньги царские уходят, как в песок, не принося никакой пользы. Им же, о службе радеющим, видеть сие зело неприятно. В июне в ворота постучался посол персидского шаха, жалуясь, что государь Симеон никак вопросы о рыбных промыслах решить не может, ибо ханы астраханские зело много ловов себе требуют, норовя в чужие воды забраться, а таковые споры токмо силой решаются. Однако шах войны не желает и у державы русской желания такового не видит. Зачем ссоры там, где дружба меж державами народилась?

Иоанн о том обещал у царя нижайше похлопотать… И через день примчались послы польские с жалобами на нарушение мирного договора полоцкими порубежниками.

Пушкарский приказ жаловался, что казна ему на покупку стволов положенных денег не выделяет, Посольский спрашивал, что королям иноземным отвечать, Поместный не мог найти свободных земель, дабы роспись соблюсти, Разрядный не знал, исходя из какого ополчения наряд составлять и в какое направление силы главные ставить…

К августу после очередной жалобы Иоанн сломался – поднялся в седло, поскакал в Кремль, решительно вошел в Золотые палаты, но позади в этот раз не задержался, прошествовал вперед, остановившись возле трона. Поворотился к князьям:

– Жалиться приехали, тли поганые?! Тебе, тебе сказываю, князь Петр Щенятев, и тебе, князь Константин Курляев. Вас, паскуд этаких, для чего на Ногайский тракт поставили, лясы точить? Меж собой собачиться? Нашли место, где спор местнический затевать! Князь Микулинский, здесь ли ты? Обоих воеводами в остроги черемисские на два года! Пусть с сотниками стрелецкими дуркуют, кто вместен, кто невместен бывает! Пусть понюхают службы с теми, кто сим безумством отродясь не заражался! Князь Поливанов, ты у Рязани какой длины засеку поставить брался? Сколько серебра из казны на то дело взял? От тут у меня знаток есть книги расходные читать, ты ему свою-то покажи. А опосля на Болото сходим, покуда там плаха еще не сгнила. Коли меньше ста рублев пропало, так бороду тебе отсечем. А коли более, то сам догадайся.

– В Рязани книга, государь… – попятился в толпу воевода, схватившись за бороду. – Дозволь съездить… Ничего не пропало! Хочешь, государь, по весне приезжай, сам увидишь.

– Князь Трубецкой! Отчего в Гапсаль[39] большой наряд по сей день не отправлен?

– Так пищали со двора Пушкарского не дают…

– Мне серебро сыскать, что на снаряжение отпущено? Без Малюты, мыслишь, сим заняться некому?

– До распутицы уйдут… – понурился князь. – Своей казны не пожалею.

– Верно мыслишь. Не токмо царскую казну разорять надобно!

Симеон Бекбулатович поднялся с трона, спустился по трем ступеням и отодвинулся в сторону. Иоанн в два шага поднялся по ним, уверенно опустился на свое законное место и привычно водрузил руки на подлокотники.

– Здрав будь, государь, – склонил голову царь Симеон. – Долгие тебе лета!

Иоанн посмотрел на него, спустился, обнял за плечи:

– Прости, брат!

– Ты прости. Не по силам оказалась мне сия ноша. Верно сказывают, не в свои сани не садись. Сие есть твое место, брат. Отрекаюсь!

– За старания твои и в уважение, брат, жалую тебя званием Великого князя Тверского и дарую в удел земли тверские и торжковские. Ты добрый брат и честный князь. Тебе доверяю всеместно[40].

Басарга с облегчением попятился и стал осторожно протискиваться к выходу, выбрался на улицу. Мысли его были обращены вовсе не к возвращению Иоанна на престол, он думал только о святыне, которая слишком долго находилась на многолюдной окраине Москвы, нежданно избавившейся от хворей, выкидышей и детских смертей. Долго ли останется незамеченной людьми эта странность?

Главной защитой убруса, запечатлевшего лицо Господа, были ведь отнюдь не мечи Басарги и его холопов, не прочность стен церкви или дома. Силу всегда можно сломить силой, преданность и честь – хитростью, против любых стен и дверей можно найти таран и отмычку. Главной защитой убруса всегда была тайна его существования и тайна места его хранения. И посему сейчас подьячий торопился как можно быстрее увезти сокровище из людной Москвы, где его берегут всего несколько человек, обратно на Вагу. Туда, где чужак – редкость, где общее здоровье все объясняют заступничеством святого Варфоломея, где рядом есть крепость с пушками и холопами, где число защитников измеряется не мечами, а десятками пищалей и копий.

Быстро собравшись, епископ Антоний и Басарга с холопами уже на следующий день отъехали из Москвы, в этот раз просто верхом, не тратясь на почтовых. На перекладных, понятно, быстрее – но ведь и внимания при сем куда больше привлекаешь.

Впрочем, путь домой они выбрали прежний: через Рыбинскую слободу, Вологду и на наемном струге – по Сухоне и Двине. Сентябрь выдался теплый, а потому попасть в распутицу они не боялись и ехали без спешки. Хотя, конечно, на струге спеши не спеши – ветер все едино парус с одной силой наполняет и течение одинаково несет.

Правда, ниже Тотьми путники попали под дождь и два дня просидели в тесноте носового навеса, но после Великого Устюга снова выглянуло солнце и быстро подняло общее настроение. Еще через два дня струг свернул в устье Вожи, с нее на Ледь. Еще пара часов на веслах, и на лодке услышали, как впереди сдвоенный выстрел внезапно был продолжен ярой тирадой: