Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Еще отчаянней нуждаясь в работе, Набоков снова поехал в Лондон. Обращаясь к своему другу Глебу Струве за рекомендательным письмом (и любыми полезными знакомствами, которые тот мог бы ему устроить), Набоков пояснил, что найти возможность жить за пределами Франции – для них «вопрос жизненной важности».

Лондон казался теперь другой планетой. Набоков опять остановился в доме бывшего русского дипломата, где досуг скрашивали с детства памятные радости: просторные комнаты, дворецкий, теннисные матчи, походы в Британский музей и бабочки. Но наслаждаясь всем этим, Владимир и без Вериных напоминаний знал, как мало у него времени и как много поставлено на карту. Тем не менее жена продолжала его торопить. Попытки выхлопотать место преподавателя русской литературы успеха не принесли, и в конце месяца Набоков покинул британскую столицу без каких-либо реальных перспектив.

В Париже его ждали плохие новости. 2 мая умерла Елена Ивановна Набокова. Владимир не рискнул ехать на похороны в подконтрольную немцам Чехословакию. Бояться стоило не только Таборицкого: в Берлине про-нацистская русская газета «Новый мир» призвала посадить Набокова в «кипящий котел» вместе с еврейскими деятелями искусства, чтобы дать дорогу истинно русской литературе.

Зато брат Набокова Сергей, будучи не столь известным, попросил в гестапо разрешения на поездку и успел на похороны. Это был рискованный шаг. Сергея знали в берлинском гей-сообществе, он был знаком с доктором Магнусом Хиршфельдом, чьи труды жгли на площадях шестью годами ранее, и не скрывал от родных своих отношений с Германом. Он и в Париже открыто вращался в кругах, известных своей экстравагантной гомосексуальностью.

После принятия Нюрнбергских законов нацисты обновили правовой кодекс в части наказания за гомосексуализм. Если раньше, чтобы арестовать человека по подозрению в гомосексуальных действиях, требовались доказательства, то по новым нормам доказательной базой могли служить слухи, письмо от друга-гея и даже мысли или намерения подозреваемого.

Закон предполагал «добровольную» кастрацию мужчин-гомосексуалистов – на деле им приходилось делать выбор между операцией и длительным тюремным заключением. Сергей решился ехать на похороны матери, когда кампания против гомосексуализма была в самом разгаре, причем арестованных отсылали не только в обычные тюрьмы, но также в Дахау и Нойенгамме. Иностранных геев трогали реже, но тот факт, что у Сергея не было гражданства, делал его уязвимым, а долгосрочные отношения с Германом, когда-то австрийским, а теперь немецким поданным, повышали риск для них обоих. И все же в мае 1939 года Сергей поехал в Прагу, а затем в письме рассказал Владимиру о похоронах.

Июль и август Набоков провел с Верой и Дмитрием в пансионе на Ривьере: это было дешевле, чем жить в Париже. Но вспыхнувшая 1 сентября 1939 года война положила этому лету внезапный и безрадостный конец.

На следующий день после немецкого вторжения в Польшу Набоковы вернулись в Париж. 3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии. Через две недели Россия вторглась в Польшу с востока, – страна оказалась разделена на зоны немецкого и русского контроля. Владимиру и Вере требовалось как можно скорее покинуть Францию. Перспектива быть призванным во французскую армию заставила Набокова с удесятеренной энергией хлопотать об американских визах.

Однако другие эмигранты покидать страну не спешили. Критик Марк Алданов намеревался остаться в Париже; Иван Бунин уезжать тоже не планировал. И Соня Слоним никуда не торопилась. В отличие от Веры и Владимира она уже десять лет была счастливой обладательницей французского паспорта и нашла себе постоянную работу. В Париже Соня помогала режиссерам-беженцам с переводом сценариев. Кроме того, она утверждала, что работает на французскую разведку.

В этом качестве, объясняла друзьям Соня, ее попросили приглядывать за немецким переселенцем, который не так давно приехал в Париж по поддельным документам. Должно быть, для знавших, кто это такой, версия прозвучала несколько неожиданно. Речь шла о бывшем коммунистическом пропагандисте, а впоследствии нацистском режиссере Карле Юнгхансе.

Кроме документальных лент об Олимпиадах, Юнгханс снял еще несколько картин для нацистского кино и посвятил два фильма – «Час решений» и «Великая эпоха» – гитлеровскому руководству. Но, по всей видимости, Юнгханс попал в немилость к Геббельсу и Министерству пропаганды из-за какого-то сценария. Он так боялся за свою безопасность, что раздобыл поддельные документы и через Швейцарию сбежал из Германии.

Юнгханс уехал вовремя. Он порвал с нацистской пропагандой как раз в тот момент, когда Геббельс начал с помощью кино навязывать публике очередную версию того, как теперь следует воспринимать иудаизм и евреев. Подобно тому, как двумя годами ранее нацисты противопоставили нью-йоркской выставке мюнхенского «Вечного жида», Геббельс переиначил несколько свежих британских фильмов с явной симпатией к евреям. В противовес фильму Л. Мендеса «Еврей Зюсс» (1934) был снят «нацистский» «Еврей Зюсс» Ф. Харлана (1940). Другая лента, новая версия «Вечного жида», вышедшая на экраны в 1933 году, основывалась на английский пьесе, которая шла на сцене и в кинотеатрах, когда Набоков учился в Кембридже.

Геббельс настаивал, что его «Вечный жид» – Der Ewige Jude – показывает «истинное лицо иудаизма». Он писал об этом проекте в дневнике и обсуждал его с Гитлером. Кино, по замыслу Геббельса, должно пробудить в зрителях дремлющее в них недоверие к евреям, и чем более чуждыми и пугающими будут выглядеть на экране иудеи, тем более жестокие методы к ним можно будет применять.

В устрашающую подборку кадров кошерного убоя вставили фотографии Альберта Эйнштейна и Чарли Чаплина (которых немецкое руководство считало опасными для общества), приправили прочитанной зловещим голосом лживой статистикой – и получился фильм, который должен был раз и навсегда убедить немцев, что еврейский народ порочен и вероломен.

Половина кинематографистов, принимавших участие в создании «Вечного жида», в свое время помогала Карлу Юнгхансу снимать Олимпиаду. Если бы Юнгханс не уехал из Берлина, его, вполне возможно, тоже пригласили бы в команду. Он прислуживал как нацистам, так и Советам, но одно дело превозносить немецкое величие и совсем другое – демонизировать целый народ. Юнгханс успел скрыться, сохранив в тайне, готов он переступить эту черту или нет.

Воссоединение Юнгханса и Сони Слоним в Париже выглядело откровенной иронией судьбы: Карл умудрился связать себя с обоими тоталитарными режимами, угрожавшими Сониной семье. Выбранная Юнгхансом дорога была прямой противоположностью пути, по которому шел Набоков. Обоих судьба наградила талантом – фильм Юнгханса «Такова жизнь», снятый в 1929 году, был одним из последних шедевров немого кино, но Набоков отказывался от участия в публичной политике, тогда как Юнгханс неоднократно ставил свое искусство на службу радикальной идеологии.