Николай Гумилев глазами сына - Орест Высотский

Иванов в то время причислял себя к эгофутуристам, у которых одним из вождей был Игорь Северянин, провозгласивший без тени сомнения: «Я гений». Директорами, как они себя называли, кроме Северянина были поэты Олимпов, сын поэта Фофанова, и Грааль Аральский, по паспорту Степан Петров. Эгофутуристы были тогда основной группировкой, противостоящей Цеху Поэтов. После встречи в «Бродячей собаке» Георгий Иванов публично заявил о своем выходе из «Эгофутуризма». Затем последовал выход Аральского, а несколькими месяцами позже в журнале «Гиперборей» появилось заявление Игоря Северянина, оповещавшего: «Я вышел из кружка „Эго“ и больше не сотрудничаю в изданиях газеты „Петербургский глашатай“».

Впрочем, реальным литературным противником Цеха по-прежнему оставались символисты. Хотя внутри символистов происходили распри, перед лицом новой поэтической группы его лидеры оказались едины в своем неприятии.

Опубликованные еще в 1910 году программные статьи Вячеслава Иванова («Заветы символизма») и Блока («О современном состоянии русского символизма») стали мишенью нападок со стороны приверженцев акмеизма.

Сергей Городецкий, всегда резкий в суждениях, утверждал: «Символическое движение в России можно к настоящему времени счесть, в главном его русле, завершенным… Символисты совершенно слепо самораспинаются в своем стремлении в запредельную даль. Какую и что за этим стоит? Ничего. Поэтому наш Цех решительно заявляет о своем полном разрыве с символизмом». Столь же решительный разрыв с символизмом сформулировал и Гумилев, опубликовавший в первом номере «Аполлона» за 1913 год принципиально для него важную статью «Наследие символизма и акмеизм»: «Символизм закончил круг своего развития и теперь падает… На смену символизму идет новое направление, как бы оно ни называлось… требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме».

Это была декларация разрыва с предшествующим направлением.

Весной 1912 года Гумилев уехал с женой в Италию, эту Мекку всех поэтов и художников. Италия заворожила Гумилева соединением нескольких эпох. Поражало все — древние стены огромного Колизея воскрешали в памяти «образы властительные Рима», ажурные дворцы венецианских дожей, средневековые готические соборы, «где мученики спят в прохладной раке», сводчатые капеллы, расписанные Боттичелли или Леонардо да Винчи. Средневековье, Возрождение, современная Италия, органически сливаясь, пробуждали вдохновение Гумилева:

Волчица с пастью кровавойНа белом, белом столбе,Тебе, увенчанной славой,По праву привет тебе.…………………………Волчица, твой город тот же,У той же быстрой реки.Что мрамор высоких лоджий,Колонн его завитки…

Заканчивается стихотворение о Риме утверждением:

И город цезарей дивных,Святых и великих пап,Он крепок следом призывных,Косматых звериных лап.

Поясняя смысл последней строчки, Николай Степанович писал Брюсову: «Смысл… таков: что значит вся эта мишура, твой город тот же дикий и вечный благодаря своему божественно звериному происхождению».

О возвышенном, о вечном поэт говорит и в другом стихотворении — «Пиза»:

Ах, и мукам счет и усладамНе веками ведут — годами!Гибеллины и гвельфы рядомЗадремали в гробах с гербами.

Всё проходит, как тень, но времяОстается, как прежде, мстящим,И былое, темное бремяПродолжает жить в настоящем.

В итальянских стихах Гумилева читатель вместе с поэтом вдыхает запах древней страны, бродит по ее площадям, соборам и музеям:

… в палаццо дожейЕсть старинные картины,На которых странно схожиС лебедями бригантины.

Возле них, сойдясь гурьбою,Моряки и арматорыВсё ведут между собоюВековые разговоры.

С блеском глаз, с улыбкой важной,Как живые, неживые…От залива ветер влажныйСпутал бороды седые.

Миг один — и будет чудо:Вот один из них, смелея,Спросит: «Вы, синьор, откуда,Из Ливорно иль Пирея?

Если будете в Брабанте,Там мой брат торгует летом,Отвезите бочку кьянтиОт меня ему с приветом».

Все эти стихи были напечатаны в «Русской мысли» в том же 1912 году и составили небольшой цикл. К нему же относятся и стихи «Венеция», «Болонья», которые появились год спустя в «Гиперборее»:

Нет воды вкуснее, чем в Романье,Нет прекрасней женщин, чем в Болонье,В лунной мгле разносятся признанья,От цветов струится благовонье.

Лишь фонарь идущего вельможиНа мгновенье выхватит из мракаМежду кружев розоватость кожи,Длинный ус, что крутит забияка.

Для сравнения стоит вспомнить «Итальянские стихи» Блока. Они завораживают музыкальностью, лиризмом и одухотворенностью. Они наполнены личными переживаниями. Матери Блок писал: «Я здесь очень много воспринял, живя в Венеции уже совершенно как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, каналы для меня свои, как будто я здесь очень давно». Это ощущение очень точно передано:

Холодный ветер от лагуны,Гондол безмолвные гроба.Я в эту ночь — больной и юный —Простерт у Львиного столба…

В тени дворцовой галереи,Чуть озаренная луной,Таясь, проходит СаломеяС моей кровавой головой.

У Гумилева тоже есть стихотворение «Венеция», и оно совсем другое: трехстопный дактиль, короткие слова. Все подчинено цели выразить напряжение, волевое настроение:

Поздно. Гиганты на башнеГулко ударили три.Сердце ночами бесстрашней,Путник, молчи и смотри.

Как считает Сергей Маковский, «…в Италии Блок не столько полюбил Италию, ее красоту, ее искусство, сколько с новым самоупоением предался эротической мечтательности. Он представлял себя в Италии каким-то сверх-Дон-Жуаном, рыцарем Святой Марии, решив, что эта роль ему наиболее к лицу, и стихотворение за стихотворением он обращается с любовными признаниями к той, которая „многим кажется святой“, но вероломна и ждет его „восторг нескромный“».