Интернационал дураков - Александр Мелихов

И выбрали. Земляной бугор среди хрущевок – бомбоубежище, не то силосная яма. На бугре камень: в этом бункере 8 мая 1943 года покончили с собой, чтобы не сдаться врагу, герои жидовского сопротивления Хаим Акерман, Малка Альтерман, Мордехай Анилевич – список таких же полукомических имен и фамилий, среди которых затесались бесфамильные Лолек и Залка.

– А ты не хочешь сделать для еврейского народа ребеночка… – укорила меня Женя, когда мы наконец осмелились заговорить, и я окончательно поник головой: у нее было чем ответить этому вызову, а у меня не было.

Она и на банкете меня не видела в упор через стол, струганый, крестьянский, вдоль которого были расставлены снабженные краниками метровые цилиндры с золотым домашним пивом. И блюда подавались крестьянские – вкуснейший белый жир от тушеной свинины, бигос в ржаном каравае с крышкой из его же собственной корки, хрустящие драники со сметаной, купающиеся в масле вареники с капустой, вареники с картошкой…

Однако глоталось мне как-то с трудом, хотя при виде этих груд я почувствовал голод: Женя упорно не желала обратить на меня внимание.

В конце концов это заметила даже встопорщившаяся рядом с нею будущая хозяйка салона.

– Дама не хочет вам отвечать, – крикливо указала она мне.

На дураков я, конечно, не обижаюсь, но если дураки констатируют очевидность… Я принялся оказывать знаки внимания юной юристочке, помогавшей мне своим сходством с позабытой Женей, – я и развлекал ее доисторическими шуточками. Шуточки выдержали испытание временем,

Соня охотно смеялась, но когда дым рассеялся, Жени за столом уже не было.

Я сник. Соня подождала-подождала и принялась оттачивать свой английский на американцах, гоготавших, словно гуси. Я под столом набрал Женю, она не отвечала. Я еще посидел для приличия и начал с извинениями пробираться вдоль длинной скамьи, на которой мы все восседали.

– Несолоно хлебавши! -выкрикнула мне в спину “я у мамы дурочка”.

Я брел по ночной Варшаве до нашего остывшего гнездышка часа полтора.

Наши окна на втором этаже были погашены. И только любовь нам сияет всегда… Я всерьез струхнул – эта ее неотступная тоска об Иерусалиме…

Опасаясь разбудить ее, я просунул голову в ее спальню, не зажигая света в коридоре.

– Убирайся!!! – от пронзительного крика я отпрянул и на миг успел подивиться, почему я не треснулся коленом о дедовский сундук.

Белая фигурка метнулась мимо меня и заперлась в туалете. Собрав все мужество, я включил свет и принялся ждать, не зная, какое привидение сейчас оттуда вырвется. Когда дверь распахнулась, я окончательно обмер. Это была она, во вчерашней шелковой рубашонке, Катти Сарк, но чуть я протянул неуверенную руку, как она закричала тем же павлиньим криком:

– Не прикасайся ко мне!!!

И грохнула дверью так, будто я вернулся под семейный кров.

А… А не сошла ли она с ума?.. Я зашел на кухню и отнес все вилки и ножи себе под матрац. А то еще выколет глаза, как Самсону… Или снимет голову, как Олоферну. Я забрался в постель и выключил свет в изголовье. Однако колюще-режущие орудия не давали мне покоя даже сквозь деликатно поющие пружины. И только любовь нам сияет всегда, едва слышно напевали они, покуда я ворочался с боку на бок. Наконец я решился уложить стул поперек двери, чтобы безумная разбудила меня грохотом, – и заснул, не исполнив своего решения, такое успокоение оно низвело на мою истерзанную душу. Я даже и проснулся не от ужаса, а оттого, что более или менее выспался. Но тревога сразу бросила меня к одежде – в трусах я чувствовал себя слишком беззащитным, лишенным подкрепляющего достоинства социальной маски. Это было мудро придумано – перед казнью раздевать догола. Что делают нудисты по доброй воле.

В наружную дверь кто-то заколотил, и я шагнул в прихожую уже отмобилизованным. Женя, тоже уже при параде, захлебываясь слезами, пыталась вырваться наружу; потом перевернула свою сумочку и принялась трясти – по прихожей разлетелись монеты, зеркальца, ключи…

Она кинулась их ловить, а потом без разбора тыкать в скважину – ни один не подходил.

– Дай я, – я достал свой ключ, но она прихлопнула скважину ладошкой:

– Иди своей Сонечке открывай!

Уфф… Значит, она все-таки еще не совсем сошла с ума.

– Что ты опять выдумала? Я слегка за ней приударил, чтоб тебя позлить.

– Да трахай ты, кого хочешь, я понимаю, я старая, она молодая, но зачем было меня унижать перед всей конференцией?!.

– Унижать?.. Это я все время к тебе обращался, а ты ноль внимания!

– Что?!. Да ты ни разу на меня даже не посмотрел!!!

– Клянусь , я полчаса пытался с тобой заговорить! Эта твоя Яна наконец вразумила меня на весь стол: дама не хочет вам отвечать!

– Наоборот, это она мне все время твердила: смотри, смотри, он положил ей руку на спинку! А сейчас положит на ногу. Конечно, такая молодая лучше, чем старуха. А потом они будут сосаться. Я видела, как моя сестра сосалась со своим парнем. Знаешь, как мне было тяжело! Тебе тоже сейчас тяжело. А ничего не поделаешь, старухи никому не нужны.

– Ай да самоадвокатша… Дура-дура, а…

– Не дура она, а хитрая сволочь. Я тебе говорю: пойдем отсюда, а ты ноль эмоций. А она мне: он будет лучше с молоденькой сосаться…

– Матерью клянусь! Я ничего не слышал . Так же, как и ты.

– Ты врешь, ты ко мне ни разу за весь вечер…

– Ты не стоишь, чтобы я тебе врал. Если бы я не любил тебя, зачем бы я унижался?..

– Потому что я очень интересный собеседник.

Я хохотал, наверно, минут пять, в промежутках покрывая поцелуями ее соленую и припухшую, но уже счастливую горячую мордочку, – все завершилось, разумеется, в постели. “Что там бренчит?” – время от времени приходила она в себя. “Потом, потом…” И ее глаза совершенно остекленели, когда я вытащил из-под нашего ложа толстенный пук ножей и вилок.

– Я боялся, ты выколешь мне глаза. Я думал, ты реально сошла с ума.

– Я могла бы нанести удар только себе.

– Но наносишь, однако, мне…

На конференцию мы явились к обеду. Кормили стоя, но изысканно. Чтобы показать миру ее власть надо мною, я, изображая лакея, подобострастно таскал ей всевозможные салатики и соусы, но она быстро положила этому конец:

– Перестань, на нас все смотрят.

Вспыхнув, однако, безоглядной, немножко клоунской улыбкой. А потом шепнула на ухо: ничего, пусть эта дура посмотрит. Вздыбленная дура и правда то и дело зыркала из-за толпы изумленными заплывшими глазками, и я понял, что в отношениях с мужчинами дуры от умных отличаются не так уж сильно.

Почему-то именно в Кракове я ощутил особенную радость, что даже самым энергичным дуракам не под силу затоптать своими коробками

слова . Эта прелесть – Сукеннице- будет ласкать слух всех прапрапрапрапрапраправнуков, если только они не оглохнут от собственного буханья. И чем дальше мы углублялись в еврейский

Казимеж , тем больше наша нежность друг к другу уступала чувству соратничества в каком-то высоком деле. Я уже давно не мечтал сделаться средоточием ее грез – я был бы счастлив удержаться при них хотя бы в качестве обслуги.

Но ужас, который внушало слово ОСВЕНЦИМ, еще в поезде выморозил последние искорки суетности. Я уже собирал волю в кулак, чтобы не обмякнуть слишком уж заметно, узрев это адское имя на здании вокзала. Однако OSWIECIM – эту надпись на ординарнейшей застекленной коробке еще можно было пережить. Умеренно симпатичненький в центре и уныло советский по краям городок, по улицам которого расхаживали люди в летних рубашках и легких блузках, продолжал обморачивание еще более изощренно – во мне вновь начала нарастать уверенность, которая только и делает возможной жизнь в этом мире, – уверенность, что все это было так , что Освенцим никогда и не существовал, кроме как на тусклых черно-белых фотографиях. И все же, оказавшись среди этих приевшихся миру декораций рукотворного ада, я быстро смекнул, что он есть такое, – рукотворный ад.

Аду вовсе не требовались котлы с кипящей смолой, раскаленные сковородки, сверла, пилы, крючья – довольно было понять, где ты находишься, – и самые обычные и даже милые предметы разом обнажали свою адскую изнанку. Клюшки для травяного хоккея, вытянувшись в три человеческих роста и обросши фарфоровыми изоляторами, поддерживали проволоку под током; трава, наоборот, держалась с хитренькой скромностью футбольного газона; небо изображало немыслимую безмятежность – но, конечно же, никого обмануть не могло: всяк, сюда входящий, и без вульгарных намеков “HALT! STOJ!” под черным черепом и костями, схематичными, словно гантели, раз и навсегда понимал, до какой степени он никто в этом мире. О том, что ты никто, говорили и береза у входа, какие ты видел тысячи, но лишь сейчас допер, чтоони предвещали, и деревенский амбар, мимо которого ты прогуливался на даче, не подозревая, что в нем тебе предстоит истечь поносом, – но спокойная продуманность твоего уничтожения выражалась с особой ясностью. Это не была сверхпродуманность высоких технологий, это была продуманность крепкого совхоза, не более того. Для совхоза это было совсем неплохо, но для фабрики слишком уж кустарно – на одни трубы посмотреть: коренастые, тупые, квадратные…Чтоб мы сразу поняли, что здесь не радиолы делают и не швейцарские часы.