К долинам, покоем объятым - Михаил Горбунов

И все-таки на земле существует справедливость, и она, по меткому замечанию Цицерона, заключается в том, чтобы каждый получил свое…

В долгих муках рождался и наконец настал предосенний вечер, один из последних вечеров на даче перед Манечкиным отъездом. Собственно, наступила критическая точка, за которой началось бы хаотическое разрушение всего и вся…

Измученная душа Ирины Михайловны еще нашла силы наполнить этот вечер смыслом, содержанием. Задача сама по себе определялась приближением первого сентября, которое вырастало в ее глазах в веху, открывающую перед Манечкой прекрасные дали, и по тому, с какой заинтересованностью, хорошо знакомой Говорову, готовила Ирина Михайловна «сценарий» вечера, он опять-таки узнавал ее самою: она бессознательно «проигрывала» свое собственное детство, вернее, то детство, каким оно у нее могло быть, но не стало и какого она страстно желала Манечке.

Весь вечер строился Ириной Михайловной на «сюрпризах». Приятной неожиданностью для Манечки должна была стать ее школьная форма, купленная в магазине «Машенька» и облагороженная кружевами, давно хранимыми к этому дню Ириной Михайловной. При зажженном камине и свечах должен был произнести напутственную речь Говоров… Вообще-то он терпеть не мог всяких парадных выступлений и забунтовал, но Ирина Михайловна со слезами на глазах настояла, упирая на значимость момента и авторитет, которым Говоров якобы пользовался у Манечки. Заставив себя забыть «все, что было», он согласился…

Но все же главную роль должны были сыграть «приглашенные» Залесские: помимо своего присутствия, которое само по себе поднимало «уровень» вечера, они, по программе, вручали Манечке главный подарок — заплечный ранец, содержащий решительно все, что требует школа от впервые входящего в ее двери: букварь, пенал, тетради и еще с десяток пахнущих клеенкой и деревом вещиц, от которых, когда она увидела  э т о, закружилась голова у самой Ирины Михайловны.

Все было продумано ею до мелочей, все держалось от Манечки в секрете.

И вот уже с уютным шорохом заколебалось пламя в камине, постреливали дрова, на каминной полке был зажжен кованый канделябр с тремя свечами, бросавшими подвижные блики на стол, уставленный сладостями к чаю. Вечер выдался прохладный, ветреный, уже задышала осень, и сумеречное, все в тяжелых тучах небо не по-летнему рано сгустилось темью над Дубровкой. Поджидали Залесских. Наконец они подошли к калитке. Их встречал один Говоров: Ирина Михайловна, по тонко разработанному плану, «отвлекала» Манечку, возясь вместе с нею у газовой плиты в летней кухне. Антон Федорович опередил жену; тускло мерцая очками и держа что-то под плащом, он быстрым шагом пересек двор, напоминая в этот момент белого офицера-шпиона, одетого под извозчика….

Очевидно, конспирация перешла какие-то границы, слишком затянулась, и Манечка начала что-то подозревать. Что именно — она сама не смогла бы объяснить, но последней каплей, круто изменившей ее настроение, была именно необычно быстрая, диверсионная пробежка Антона Федоровича, прятавшего под плащом какой-то предмет, и, вполне возможно, причудливая Манечкина мысль вернула ее к вечеру, когда она заставила безупречно выдержанного Антона Федоровича с ужасными ругательствами сотрясать будку душа.

Ни Антон Федорович, уже сидевший на диване, держа, как аккордеон, девственно белый, сверкающий замками и застежками ранец, ни Вероника Николаевна, расставлявшая посуду на столе, ни Говоров, повторявший в уме свою речь, — никто не знал, какая драма разыгралась в неприютной темноте двора…

Когда Ирина Михайловна, решив, что пора открывать парад, деланно-спокойным голосом, еще более насторожившим Манечку, пригласила ее идти в дом, Манечка сказала «нет» с такой решительностью, будто там при зажженных свечах и пылающем камине ее собирались подвергнуть пытке за все, что она успела натворить в течение месяца.

Говоров, недоумевая, отчего задерживаются Ирина Михайловна с Манечкой, вышел во двор и застал их почему-то у малинника, рядом с калиткой к полковнику Варфоломееву. Там шла тихая — чтобы не услышали соседи — борьба. Обе — Ирина Михайловна по причине рушащегося плана вечера, Манечка из-за боязни кары, — забыв про все на свете, шипели друг на друга как разъяренные гусыни.

Рушился план вечера, рушились педагогические устои Ирины Михайловны: Говоров ясно, на слух и визуально, различил характерный жест и звук телесного наказания.

Манечка выскочила в калитку и уже оттуда, от полковника Варфоломеева, по странной случайности не оказавшегося свидетелем происходящего, доносился ее сдавленный шепот: «Не пойду!»

— Иди! — стонала Ирина Михайловна.

— Не пойду! — отвечала Манечка, просунув голову меж досочек калитки и таким образом находясь одновременно на двух «территориях».

— Иди! — изнемогала Ирина Михайловна.

— Не пойду! — шипела Манечка, не в силах выдернуть голову, застрявшую в калитке.

В это время Говоров, как когда-то в магазине, увидел незримое, необъяснимое тождество двух душ, и, наверное, его бы ничуть не удивило, если бы на месте Манечки была Ирина Михайловна… Они обе «переиграли», обе были виновны лишь в том, что заключали в себе «положительные заряды», как известно отталкивающие друг друга, но когда одна пройдет то, что прошла другая, она окончательно станет ею и сменит ее на земле. Мысль эта была слишком проста, но она снова, как после Манечкиного анекдота, внесла в Говорова тихое смирение с тем, что было дано ему совсем не простым миром…

Манечку он взял «голыми руками», она даже не трепыхнулась. Он высвободил ее голову и теперь мог далее не держать за плечо, она сама пошла бы за ним. Ирина Михайловна, пораженная переменой Манечкиного настроения, начала приходить в себя. На веранде, прежде чем открыть дверь в дом, она присела перед Манечкой и, поверив, что план ее еще может осуществиться, стала прихорашивать внучку, чтобы не было стыдно Залесских.

Как только вошли, Антон Федорович встал, сверкая пенсне, и, все так же держа у груди, как аккордеон, ослепительно белый ранец, улыбнулся Манечке. Она пошла навстречу протянутому ей в двух руках ранцу, встала перед ним, кусая губы, и Говоров, глядя на крохотную костлявенькую кикимору, искусанную спесивой московской собачонкой, оббившую себе коленки об испепеленную зноем дорогу, жестоко обманутую жизнью — и не только в хитросплетениях втянувших ее в себя уличных страстей, — чувствовал, как дорого ей обходятся бабушкины сюрпризы. Было бы совсем жестоко мучить ее еще и своей напутственной речью, да Манечка и не стала бы его слушать — уроки судьбы и без него сделали в ее душе глубокие зарубки, а ей еще только предстояло продираться к своей звезде… И может, первым ее шагом был шаг к сверкающему застежками белому, как лебедь, ранцу.

Она вырвала ранец у Антона Федоровича. Рывок был так резок, что у него упали очки-пенсне и он еле поймал их, растерянно водворяя на место и с боязнью смотря на Манечку. Вероника Николаевна, побелев, нашарила рукой стол, оперлась о него. Камин, отстраненно от того, что делалось людьми, пылал, стреляя красно-черными угольками, тихо колебались язычки свечей. Вышедшая из соседней комнаты Ирина Михайловна со школьным платьицем в руках застала Манечку уже кинувшейся наверх в обнимку с ранцем. Крик ее не достиг Манечки, молниеносно ввинчивавшейся по крутой лесенке в потолочный проем, к комнаткам «второго этажа», и Ирина Михайловна почти с такой же быстротой ринулась за ней.

Манечку она нашла в комнате Говорова — та лихорадочно потрошила ранец, онемев от вида пенала, коробки с цветными карандашами, разноцветных целлофановых обложек к тетрадям и букварю, от самих тетрадей и букваря, тоже вложенных в портфель внимательным Антоном Федоровичем. В руки ей попалась тетрадь заметно толще других, с картонной обложкой и шершавыми зеленоватыми страницами, и она, прочитав по складам уже с помощью подоспевшей Ирины Михайловны — «Дне-вни-к», прижала его к груди, закрыла глаза, с минуту стояла так, может быть, необычно развитой в ней проницательностью угадывая сладкие и горькие тревоги, которые еще ей принесет эта книжица…

К чаю Манечка спустилась, наряженная в школьное платьице — все ахали и охали, — но усидеть долго за столом не смогла, стала проситься наверх, к белому ранцу. Ирина Михайловна попробовала удержать ее, но Манечка уставила на нее удивленные глаза:

— Должна же я все подобрать и приготовить к школе!

И Говоров понял, что да, правильно, должна!

Где затерявшийся в степи городок детства, где давний день с валящим из неразличимых высот слепым, не по-зимнему сыроватым теплым снегом?

День тот запомнился, в сущности, пустяком, милым мальчишеским пустяком — покупкой новых ботинок… Они шли с матерью — опять с ней, отца уже не было, — по улочке с одноэтажными, каменными и деревянными, вероятно, еще пугачевских времен домами, снег лепил, под расползавшимися ногами бугрился скользкий булыжник, а крупные хлопья тяжело и косо несло волглым ветром, невыразимо пахнущим весной. Отца не было, и жили не сыто, по мать из своего фельдшерского жалованья все-таки выкроила на сводившую с ума всех ребят обувку — футбольные бутсы, с которых среза́ли шипы, и, черные, строченые, шнуровавшиеся грубой белой тесьмой, это все-таки были не обычные банальные ботинки — в них сквозил приподнятый спортивный форс, и, что еще не мало значило, они были дразняще дешевы при своей крепости, при своем шике… Все запомнилось: и белый сыроватый день, и сумеречный от залепленных снегом окон магазин, и легонькие, скользковатые в его руках, одуряюще пахнущие свиной, в точечках, кожей бутсы. Это были первые купленные ему ботинки, до тех пор он донашивал обычно братнины, чиненые…