Любовь и жизнь леди Гамильтон - Генрих Шумахер

Рассказ свой она завершила пронзительным вскриком, в котором сосредоточилась вся боль ее души.

— Сколько в вас страсти, — сказал потрясенный Ромни, — и как вы умеете ненавидеть!

— Ненавидеть? — Она задумалась… — Разве я ненавидела сэра Джона? Если бы я ненавидела его — о, я бы его убила! Но во мне было что-то темное, какая-то непонятная власть толкала меня в его объятия, хотя он был мне отвратителен. Меня влекло и к Тому. Если бы он заставил меня, я бы принадлежала ему. Эго была не любовь, а какое-то исполненное соблазна вожделение. Оно внезапно вырастало во мне, дурманило меня, и я не ведала, что творила.

Ромни тихо кивнул.

— Женская натура, период созревания…

— Натура? Что это за натура, что бросает меня в объятия первого встречного мужчины?

И все-таки… Я не ненавижу, у меня нет ненависти к сэру Джону, правда! Странно… Единственный человек, кого я до сих пор ненавидела, — женщина. Молодая девушка, оскорбившая меня.

По пустяку! Но я до сих пор ненавижу ее. Если бы это было в моей власти, я могла бы причинить ей вред!

Она медленно произнесла это, как бы удивляясь загадке своего сердца. Почему она все время возвращалась к мысли об Овертоне без каких бы то ни было видимых причин? Если бы она снова увидела его, теперь все было бы иначе. Она стала бы его телом и душой, не колеблясь, ни о чем не сожалея. Ведь в позорных объятиях сэра Джона она черпала сладкое утешение, воображая себя в объятиях Овертона, представляя себе его нежные руки, его поцелуи, его слова, пробуждающие в ее сердце страсть.

А он пренебрег ею. Разве она стала ненавидеть его за это?

Через три недели Ромни выставил «Цирцею». Как и предсказал Рейнолдс, картина имела огромный успех. Она сделала своего создателя самым знаменитым портретистом Лондона. Граверы размножили ее, торговцы картинами выставляли гравюры в своих витринах, были проданы сотни экземпляров. Восхищенная толпа стояла у витрин перед фигурой волшебницы, которая, казалось, явилась из былых времен, чтобы снова подчинить мир идеалу красоты древних эллинов.

Ромни праздновал победу в тихом уединении своего ателье. Новый взлет славы зажег в нем творческое рвение. На мольберте стоял уже новый портрет Эммы, который должен был передать состояние ее души. Он назвал его «Sensibility»[36] и хотел передать в нем нежность и чувствительность девичьего сердца, прячущегося, как мимоза, от малейшего грубого прикосновения. И на картине должен был непременно присутствовать этот цветок, чтобы подчеркнуть наглядно духовную устремленность изображенной фигуры. Ромни не расставался с набросками будущих портретов Эммы в образе вакханки, Ариадны, Элопы, Кассандры, Миранды, в образе Титании, Гебы, Марии Магдалины, Калипсо, Сибиллы, Ифигении и наполнял свой альбом бесчисленными пробами и эскизами. Он непрерывно изучал ее лицо, жадным взглядом ловил любое изменение выражения и пытался быстрым карандашом увековечить даже самое мимолетное его движение. Он поклонялся Эмме не только как бесценной модели и красавице, она была для него воплощением женственности.

Очарование славы не могло не коснуться и Эммы. Она, никому не известная женщина низкого происхождения, увековечена кистью художника для потомков. Эти голубые глаза, отливающие темной бронзой волосы, эти полные губы вызовут восхищение еще не одного поколения людей, может быть, ничего не знавших об Эмме Лайен, кроме того, что она родилась где-то в глухой, никому не известной дыре и умерла, как миллионы других людей.

Ею снова овладело жгучее, непреодолимое стремление быть чем-то большим, чем просто усладой для других. Взять свою судьбу в собственные руки, направить ее к высокому взлету или глубочайшему падению. Она почувствовала себя исцеленной от тяжелой болезни, еще раз с новой силой проснулась в ней воля.

Сэр Фезерстонхаф не появлялся уже несколько недель. И вот на исходе весны одним прекрасным утром он неожиданно вошел в ателье. Он ездил к матери и к своему опекуну, чтобы добиться их согласия на брак с Эммой. Оба наотрез отказали ему.

— Mais je ferai ce que je veux, quand meme[37]! — сказал он. — Через два года, когда я достигну совершеннолетия, я предложу вам мою руку, мисс Харт. Yusque-la[38] я предлагаю вам Верхний Парк в Суссексе в качестве летней резиденции. Замок, который находится в моем владении. En hiver nous serons a bonders. Tout est prepare[39]. Мы можем ехать туда в любой день. Мои друзья в Суссексе с нетерпением ждут вас. Мы будем ездить на лошадях, охотиться, играть, tout се que vous pourrez souhaiter[40]! Вам будет везде оказано уважение, какого достойна леди Фезерстонхаф!

Он отвесил ей низкий поклон, вывезенный им из Парижа, и выжидающе взглянул на нее. Она с удивлением выслушала его. Теперь же по ее губам пробежала насмешливая и недоверчивая улыбка, никак не соответствующая облику «Чувствительности», для которой она позировала Ромни.

— А кто поручится мне, что до совершеннолетия я не наскучу его светлости лорду и он не бросит меня, как старую перчатку?

Сэр Фезерстонхаф вынул и подал Эмме заверенную нотариусом бумагу. Это было его обязательство жениться на Эмме в день совершеннолетия. В случае, если бы он нарушил свое обязательство, каждому желающему предоставлялось право обращаться с ним как с жуликом и лгуном, нарушившим данное слово; на этот случай Эмме предназначалась сумма в двадцать тысяч фунтов, которая поступила бы в ее распоряжение независимо от приговора суда. Эту сумму Эмма получала и в том случае, если бы Фезерстонхаф умер до женитьбы на ней.

Эмма протянула документ Ромни. Он долго и тщательно рассматривал его. Все было в порядке: Эмме оставалось только согласиться. И через два года она стала бы леди Фезерстонхаф. Ей в руки шло то, что было целью ее честолюбивых устремлений. Но она колебалась. Что-то в ней противилось этому. Какой-то внутренний голос рыдал, казалось, под обломками ее разбитого сердца.

— И вы относились бы ко мне, как к своей невесте, милорд? — спросила она после паузы. — И не требовали бы от меня ничего, что бы я не готова была сама дать вам?

После мгновенного колебания он со всей серьезностью отвесил ей глубокий поклон:

— Все будет так, как вы захотите, миледи.

Он опять назвал ее этим гордым титулом, и это слово снова прозвучало опьяняюще. Она уже была готова согласиться, но тут вмешался Ромни, поманив ее в дальний угол ателье.

— Не соглашайтесь, мисс Эмма! — В его голосе звучала забота. — Разве вы не видите, что Фезерстонхаф несовершеннолетний мальчишка. Он сам не ведает, что творит.