Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков

В это время прозвучал выстрел. Один. И какой-то непохожий, как в театре. Но многие вздрогнули.

— Он! — сразу догадался Марков.

Оба Орешникова и еще несколько военных быстро вышли из зала. Почти бегом проследовал через зал директор.

— Гримасы нэпа, — вздохнул Крутояров.

«Надо написать Котовскому», — подумал Марков.

Публика толпилась между столиками. Лица были не столько встревоженные, сколько любопытные.

— В висок! — сообщил кто-то, успевший побывать на месте происшествия.

Один только Стрижов ничего не слышал. Уронив голову на стол, он спал крепким сном. Его соломенного цвета вихры обмакивались в соус провансаль. Он спал и даже посапывал.

Маркову вдруг стало жалко его.

«Парень свихнулся, а я сразу отвернулся от него, бросил его в беде… Отвезу ему завтра книжку с дружеской надписью!»

6

Когда они выходили из «Кахетии», никаких следов происшествия уже не было. Труп увезли, приборку сделали, директор ресторана медленно удалился во внутренние помещения, величественный швейцар и излишне любезные дяди на вешалке шепотом рассказывали наиболее настойчивым, «как это было».

Вышли на улицу — и замерли. До чего красива ночь! Как хорош Невский проспект! Луна над зданием Главного штаба светит серебряным светом во всю мочь. Дома кажутся полупрозрачными, а небо, подернутое легкими облачками, такое, что смотрел бы и смотрел на него, не отрываясь.

Решили идти пешком.

— А как Ксения Гервасьевна? — спросил Крутояров.

— А что Ксения Гервасьевна? Ксения Гервасьевна хоть куда! Ксения Гервасьевна как стеклышко! — отозвалась Оксана, хотя была далеко не «как стеклышко», напротив, плавала в странном блаженном тумане, все время улыбалась, а шагала с особенным старанием, доказывая, что она молодцом.

До Марсова поля добрались по бывшей Миллионной, а там пошли по набережной, где лунная ночь особенно сверкала и переливалась, а город за рекой тонул в голубоватой дымке.

Надежда Антоновна чувствовала, что за весь вечер мало внимания было уделено виновнику торжества. И теперь она подхватила Маркова под руку и повела разговор о стиле, о ритме, о том, что ей нравится музыкальность Маркова, о том, что в прозаическом произведении сохраняются все требования, предъявляемые к стихам, за исключением свойственных стихотворным произведениям всевозможных ямбов и хореев и еще за исключением рифмы.

Марков слушал и иногда произносил:

— Да… Да-да… Совершенно верно.

Оксана брела сама по себе и бормотала что-то блаженное, но невнятное, а Крутояров всю дорогу молчал, видимо занятый какими-то своими мыслями.

Поднявшись на шестой этаж и войдя в прихожую, все почувствовали, что, несмотря на поздний час, не хочется расходиться по своим комнатам.

— А что, если мы выпьем по стакану крепкого чая? — предложил Крутояров. — Неплохая мысль? Честного, настоящего, домашнего чая!

Все четверо вошли в столовую. Иван Сергеевич собственноручно включил электрический чайник и накрыл на стол.

Чай действительно был крепкий и вкусный. А после прогулки обнаружилось, что все хотят есть. Извлекли откуда-то колбасу, сыр, копченого сига, шпроты и принялись за обе щеки уписывать всю эту снедь, смеясь над собой, что из ресторана да сразу за еду.

Крутояров выпил только чай, встал из-за стола и начал прохаживаться взад и вперед, так что Марков подумал, не находится ли он под впечатлением этого самоубийства, и готовился рассказать о Мосолове все, что знал сам.

— Надюша, — остановился перед женой Крутояров, — не припомнишь ли ты, чей это рассказик был еще в дореволюционное время, он вызвал много шума… Вертится в голове фамилия… Не то Анатолий Каменский, не то Арцыбашев…

— Да о чем хоть рассказ-то? Как называется?

— Не совсем к месту за ужином… Рассказ о том, как школьник идет вечером по улице — и вдруг бочки, ассенизационный обоз, «золотари» их тогда называли…

— Фу, какая мерзость! Что это тебе вспомнилось?

— Так вот, тянется по улице обоз, а гимназистик, подросток, испытывает какое-то извращенное наслаждение от хлынувшего зловония. Он бежит за обозом вслед и нюхает, и втягивает в себя омерзительный запах…

— Неужели был такой рассказ? — удивился Марков.

— Был. Скорее всего Анатолия Каменского. Но не в авторе дело.

— В чем же? — Надежда Антоновна встревоженно смотрела на мужа — не опьянел ли от кахетинского? Но поняла, что у него еще там, за столиком в ресторане, зародилась какая-то мысль, и она ему представляется значительной — вот почему он и заговорил об этом.

Нечто подобное ей не раз приходилось наблюдать. Например, проснется и скажет:

— Надюша! Я придумал рассказ!

— Когда же?

— Вот сейчас, сию минуту.

Надежда Антоновна поняла, что предстоит большой разговор, между тем Оксана уже попросту спала, сидя на стуле. Оксану услали спать, Марков ее проводил, а затем Крутояров стал рассказывать:

— В «Кахетии» меня поразили девушки. И молодые люди. И оркестр. И завитой болван, который пел «Ich kusse Ihre Hand, madam». А живопись? Вы обратили внимание, как расписаны стены в «Кахетии»? Кубизм! Пуантелизм! Бурлюковщина! Словом, меня поразила ночная жизнь в ресторане. Охвостье, которое сидит у нас, в стране дерзновенных исканий, в стране рождающегося нового, но с наслаждением принюхивается к ассенизационным бочкам Запада! Добро бы нэпманы! Нет! Молодежь!

— По-моему, ты не прав, Ваня. Надо разобраться, какая молодежь. Нэпманчата? Отщепенцы? Порченые сынки?

— Главное, ведь они как все изображают? Отцы устарели. У отцов узкая дорожка. Они, видите ли, рвутся в неизведанное, туда, где синеют горы! Какие горы? Где синеют? Новое здесь, у нас, повсюду, на каждом шагу, а там, за этими самыми горами, угасает, но никак не дает закрыть крышку гроба старый дряхлый мир, который ничего нового уже не создаст, нового стиля не придумает, от него уже тянет смрадным душком разложения! Заткните нос, господа псевдо-новаторы!

Крутояров разгорячился, говорил зло и выразительно.

— Здорово чехвостит! — шепнул Марков Надежде Антоновне. — Только клочья летят!

— Что толку? — тоже вполголоса ответила Надежда Антоновна. — С них как с гуся вода.

— Конечно, как с гуся вода, — услышал ее реплику Крутояров. — Потому что цацкаются с ними, миндальничают!

— Они уверяют, что в искусстве должно быть многообразие изобразительных средств, — примирительно сказала Надежда Антоновна и тут же пожалела об этом.

Лицо Крутоярова исказилось гневом, и Надежда Антоновна уже не помышляла больше о судьбах искусства, а только старалась припомнить, где стоит пузырек с сердечными каплями, прописанными Ивану Сергеевичу.

— Многообразие?! — закричал Крутояров. — Пожалуйста! Будьте настолько любезны! Желаете сказ? Фантастику? Юмор? Но вражеские десанты, парашютисты под флагом свободного искусства — этот номер не пройдет! Не для того революцию делали!

Крутояров увидел испуганное лицо жены, понял, что сейчас она предложит ему принять лекарство, и сразу угомонился. Он терпеть не мог сердечные капли.

Часы в столовой, большие, в дубовой оправе с затейливой резьбой, показывали без четверти три. Не бессовестно ли ему благородно негодовать по поводу каких-то там хлюпиков, проходимцев, не замечая, что жена утомлена, что о Маркове, у которого сегодня большой праздник, все и думать забыли?

— А вообще-то, — подытожил Иван Сергеевич, — черт бы их всех побрал, диверсантов, мечтающих пролезть через форточку искусства! Давайте, друзья, спать. Извините, что нашумел, что, по своему обыкновению, говорил длинно и бессвязно. У Владимира Ильича надо учиться, у него регламент: пять минут и очисти место для следующего оратора!

Марков поднялся, встала и Надежда Антоновна. У всех были зеленые, усталые лица. Марков стал благодарить, уверять, что этот день навсегда останется у него в памяти…

— Ладно уж… Чего уж там… — оправдывался Крутояров. — Вышло не так, как хотелось бы… Пожалуй, и Орешниковы были в данном случае ни к селу ни к городу, зря я пригласил. Позвать бы двух-трех писателей… Например, Чапыгина — обязательно познакомьтесь с ним! Или Борисов интереснейший писатель! Хотя к нему и применяют метод замалчивания — в «обойму» не входит. Мне правится, как он прокладывал путь в литературу: напечатал в двадцать первом году на машинке восемьдесят пять экземпляров сборника своих стихов — так сказать, издал своими средствами. И что же? Рецензии были! В магазинах на прилавке лежала! Разве не замечательно? Какая впоследствии библиографическая редкость будет! Вот пригласить бы его… Ну, ничего. Как вышло, так и ладно. Еще будет у вас впереди достаточно и банкетов и юбилеев, даже надоест. А сегодня в домашнем кругу отпраздновали — тоже неплохо.