Оставь мир позади - Румаан Алам

им предстоит дуэль. Может, это неизбежно. Рут жалела эту женщину. Она знала, что от нее требовалось, и ненавидела это. Ей приходилось притворяться, что она хороший человек. Но как же Майя и мальчики?

– Знаете, вы можете остаться. Если хотите.

Маленький дом как спасательный плот. Незнание как вид знания. Это не привлекало Аманду. Вечность (как будто она была им дарована) с этими людьми. Часть ее все еще сомневалась, не мошенничество ли это, не заблуждение ли. Это была пытка, вторжение в дом без изнасилований и оружия. Тем не менее эта женщина была самым близким союзником, который имелся у Аманды. Она покачала головой.

– Арчи нужен врач.

– Что, если он нужен всем нам? Что, если это внутри нас? Что, если что-то начинается, что, если все заканчивается? – этот подтекст был неизбежен. Люди по-прежнему называли амазонские леса легкими планеты. Вода по пояс глубиной плескалась над венецианским мрамором, а туристы улыбались и фотографировались. Это было похоже на некое молчаливое соглашение: каждый смирился с тем, что все разваливается. То, что дела плохи, было общеизвестно – и это определенно означало, что на самом деле все еще хуже. Рут не была таким человеком, но она чувствовала, что болезнь расцветает внутри ее тела. Болезнь была повсюду, была неизбежна.

– Я не могу думать о вещах, которых мы не знаем. Мне нужно сосредоточиться на этом. Арчи нужен врач, и завтра утром я отвезу его к врачу.

– Но вы боитесь. Я боюсь.

– Это ни к чему не ведет. Я не могу здесь оставаться. Не могу прятаться. Я его мать. Что еще мы можем сделать?

Рут села на край кровати. Она не могла поехать в город или за его пределы, в Нортгемптон. Ей хотелось просто лежать в постели.

– Думаю, вы правы.

– Скажите что-нибудь, чтобы мне стало легче. – Аманда искала дружбы, или человечности, или утешения, или облегчения.

Рут скрестила ноги и посмотрела на нее.

– Я не умею утешать.

Аманда немедленно разочаровалась.

– Может, мне самой это нужно. Утешение. – Ей очень хотелось постирать одежду. Нейтральный запах мыла, шум воды. – Так что я не могу вам его дать. Но оставайтесь. Думаю, вам стоит остаться. Думаю, это имеет смысл. Даже если я не помогу вам почувствовать себя лучше. Не смогу сказать вам ничего мудрого и набожного.

– Я знаю… знаю, что не можете.

– По крайней мере, с вами здесь дети. А я не знаю, что происходит с моей дочерью. Не знаю, что происходит с внуками. Мы ничего не знаем про мир. Вот так вот.

Аманда знала, что так было всегда. Но она не могла не мечтать, чтобы все было иначе. Ее одежда пахла рвотой сына, а в воздухе пахло пирогом ее дочери.

– Давайте поедим. Я приму душ, а потом нам надо поесть. Думаю, это поможет.

Нет, не совсем то.

– Я не могу придумать, что еще можно сделать.

28

В ЭТОМ БЫЛО ЧТО-ТО ПОЧТИ ПРАЗДНИЧНОЕ. Глоток перед битвой[46]. С виду все было так безмятежно, завлекательно, по-отпускному. Предприимчивая Рут раздобыла банку куриного супа, Арчи неохотно черпал его ложкой. Аманда уложила его в перестеленную кровать. Предприимчивая Роуз вспомнила: в прошлом году она скачала фильм на ноутбук матери. Фильм был не так уж интересен, но это лучше, чем ничего. Аманда отправила ее в кровать с кусочком торта и почти бесполезным компьютером, и четверо взрослых проводили вечер по-взрослому, с откровенностью, которой они не могли насладиться, когда их слушали маленькие ушки. Д. Х. листал старый журнал «Экономист», Рут наполнила фарфоровые миски молодой морковью и хумусом. Аманда цедила бокал вина. Клэй стоял у кухонного островка, сочиняя пасту с фаршем.

Дождь утих, терраса под навесом высохла. Но они ужинали внутри, и не из-за москитов в их агонии перед концом сезона. Их страшил лес. Прибывающая бледно-желтая луна гордо светила сквозь разорванные облака. Последствий от шума не было или были – у них в головах. Может, то, что они слышали, было грохотом самих небес, как предсказывала курица Хенни Пенни[47]. Это казалось вполне вероятным. Никто из них не знал, что с ними происходит, и, возможно, из-за этого церемония была странно радостной, или, возможно, это была коллективная истерия, или, возможно, это было холодное шардоне цвета яблочного сока.

Все ощущалось так привычно и знакомо, как на День благодарения: передача по кругу тарелок с едой, наполнение бокалов, болтовня. Кто-нибудь хотел слушать рассказы Джорджа? Про клиента, что потерял состояние, когда выяснилось, что одна из работ Баския[48] оказалась подделкой, про мужчину, который перевел сотни тысяч долларов на имя своего семимесячного ребенка, чтобы обойти брачный контракт, про человека, потерявшего три миллиона в Макао, про клиента, которому нужны были наличные, чтобы заплатить игроку из «Нью-Йорк Янкиз»[49] за благословение бар-мицвы его сына. Его рассказы были о деньгах, а не о людях: о деньгах – внушающих трепет, иррациональных и почти всемогущих. Джордж думал, что деньги смогут объяснить то, что с ними происходило, и что время покажет, не смогут ли деньги их спасти. Если эти люди завтра уедут, нужно не забыть отдать им тысячу долларов за беспокойство. Однако Д. Х. не был уверен, что они уедут.

Десерт, почему бы и нет? Воцарилось ощущение завершенности, по крайней мере для Клэя. Свежевыстиранная одежда крутилась в горячих объятиях сушилки стоимостью в четыре тысячи долларов. Он думал, что у Арчи спадет жар, думал, что попросит Д. Х. показать, куда им ехать, карандашный набросок, надежный путь. Он думал, что придет утро и удивит их своей