Под кожей - Мишель Фейбер

Теперь, когда она уже опиралась на локоть, можно было попробовать повести неприметно плечами, чуть подвигать спиной. Только нужно отвлечь его разговором.

— Как по-вашему, что сделает с вами отец, когда вы вернетесь? — спросила она.

— Сделает?

Он даже не сразу понял, о чем идет речь. Иссерли снова, против собственной воли вытащила на свет божий его избалованность. Ясно же: сама мысль о том, что кто-либо может сделать с ним что-то, чужда ему. Уязвимость — удел людей, принадлежащих к низшим слоям общества.

— Вообще-то, отец и не знает, что я здесь, — сказал он наконец, не сумев убрать из своего тона оттенок самодовольства. — Он полагает, что я в Иссиисе или где-то на Ближнем Востоке. Во всяком случае, при последнем нашем разговоре я сказал отцу, что отправляюсь именно туда.

— А отправились сюда, — напомнила ему Иссерли, поведя головой в сторону мяса и холодильников. — На грузовом судне «Корпорации Весса».

— Да, — усмехнулся Амлис, — но без чьего бы то ни было официального согласия.

Усмешка его была ребячливой, даже детской. Он взглянул в небо и мех на его шее снова лег, как пшеница под ветром.

— Понимаете, — сказал он, — отец все еще питает жалкую надежду, что я когда-нибудь унаследую его дело. «Все должно остаться в семье», — говорит он. Это означает, разумеется, что ему ненавистна мысль о передаче самого ценного, какой только есть на свете, нового предмета потребления, в руки одного из его нынешних конкурентов. Сейчас слова «воддиссин» и «Весс» неразделимы; каждый, кому охота полакомиться чем-то божественно вкусным, первым делом думает: «Весс».

— Что чрезвычайно удобно для вас обоих, — заметила Иссерли.

— Ко мне это никакого отношения не имеет — ну, во всяком случае, с тех пор, как я вырос настолько, что начал задавать вопросы. Отец относится ко мне, как к сассинилу. «Чего тут знать-то? — говорит он. — Урожай созревает, мы собираем его и привозим домой». Однако со мной он не так скрытен, как со всеми другими. Мне довольно продемонстрировать хотя бы намек на интерес к бизнесу, как в его оборонительных линиях появляется брешь. Он все еще надеется, что я узрю свет. Думаю, поэтому он и разрешает мне совать нос, куда я только пожелаю, — в том числе, и в док наших грузовых судов.

— И что же?

— Я вот и пытаюсь объяснить вам — что… На этом корабле я проехался… как оно называется? Зайцем.

Иссерли снова засмеялась. Суставы и мышцы ее руки устали, пришлось опять откинуться на спину.

— Думаю, чем человек богаче, тем больших усилий требуют от него старания отыскать нечто увлекательное и волнующее, — заметила она.

Амлис, наконец-то, обиделся.

— Я должен был собственными глазами увидеть, что тут творится, — огрызнулся он.

Иссерли попыталась приподняться и прикрыла неудачу снисходительным вздохом.

— Ничего тут особенного не творится, — сказала она. — Обычная история… спрос и предложение.

Последние слова она выговорила напевно, так, словно они описывали вечные, неразделимые сущности — день и ночь, мужчину и женщину.

— И худшие мои опасения подтвердились, — продолжал Амлис, не обратив на сказанное ею никакого внимания. — Весь наш бизнес основан на страшной жестокости.

— Вы и понятия не имеете, что такое жестокость, — сказала Иссерли, ощутив мгновенную боль во всех изувеченных местах своего тела, наружных и внутренних. Какой счастливчик этот изнеженный молодой человек, если его «худшие опасения» связаны с благополучием экзотических животных, а не с ужасами, коими так богата борьба за существование.

— Вы когда-нибудь спускались на Плантации, Амлис? — с вызовом спросила она.

— Да, разумеется, — ответил он, выговаривая эти слова с преувеличенной точностью дикции. — Каждому следует увидеть, что там творится.

— Но спускались не на срок, позволяющий ощутить некоторое неудобство, верно?

Эта насмешка разозлила Амлиса, у него даже уши встали торчком.

— А чего бы вы от меня хотели? — спросил он. — Чтобы я добровольно отправился на каторжные работы? Чтобы тамошние бандиты проломили мне голову? Да, я богат, Иссерли. Но неужели я должен пойти на смерть, чтобы искупить эту вину?

Отвечать ему Иссерли не стала. Пальцы ее нащупали сухую корочку под глазами — хрупкий осадок высохших слез, пролитых ею во сне. Она стерла его.

— Вы перебрались сюда, — продолжал Амлис, — чтобы оказаться подальше от каторжной жизни, разве не так? Мне испытать ее не довелось, за что я, поверьте, очень благодарен судьбе. Никто не идет навстречу страданиям, которых можно избежать. И конечно, как человеческие существа, мы с вами хотим одного и того же.

— Вам никогда не узнать, чего я хочу, — прошипела она со страстностью, и саму ее удивившей.

Разговор их на время прервался. Порывы задувавшего в амбар ветерка похолодели; небо потемнело еще сильнее; луна взошла окончательно — круглое озерцо плывущего во мраке свечения. Потом ветер занес в амбар древесный листок; он впорхнул в трюм корабля, и Амлис мгновенно поймал его. И долго вертел в руках так и этак, а Иссерли старалась отвернуться от него и не могла.

— Расскажите мне о ваших родителях, — в конце концов, попросил Амлис, словно предлагая Иссерли выполнить ее часть самой добропорядочной и простой из всех, какие только можно вообразить, сделки.

— У меня нет родителей, — холодно ответила она.

— Ну, расскажите, какими они были, — поправился он.

— Я не рассказываю о моих родителях, — заявила Иссерли. — Никогда. Мне просто нечего о них рассказать.

Амлис, взглянув ей в глаза, мигом понял, что коснулся сферы, в которую даже ему, хоть он и Амлис Весс, просунуть нос не удастся.

— Знаете, — почти мечтательным тоном произнес он, — я иногда думаю, что единственные темы, заслуживающие серьезного разговора, это как раз те, обсуждать которые люди наотрез отказываются.

— Да, — мгновенно ответила Иссерли. — Например, почему одни рождаются на свет для лентяйства и философических рассуждений, а других загоняют в яму и говорят им: займись, мать твою, делом.

Глаза продолжавшего жевать икпатуа Амлиса сузились от гнева и жалости к ней.

— За все приходится платить свою цену, Иссерли, — сказал он. — Даже за то, что ты рождаешься богатым.

— Ну еще бы, — усмехнулась она, изнывая от желания погладить белый плюш его груди, провести ладонью по его шелковистому боку. — Я отлично вижу, какой ущерб нанесло такое рождение вам.

— Не всякий ущерб очевиден, — негромко произнес Амлис.

— Нет, — горько ответила Иссерли, — но только очевидный ущерб заставляет людей оборачиваться, чтобы проводить тебя взглядом, вы не находите?

Амлис вдруг встал, испугав ее, подступил к ее плечу и склонился к ней, до ужаса близко.

— Послушайте меня, Иссерли, — попросил он (черный мех на его лице встал дыбом, теплое дыхание щекотало ей шею). — Вы думаете, я не вижу, что у вас отрезана половина лица? Не замечаю, что к вашему телу приделали два странных горба, что груди ваши удалили, хвост ампутировали, мех сбрили? Думаете, я не могу представить себе, что вы должны из-за этого чувствовать?

— Сомневаюсь, — прохрипела она, обнаружив внезапно, что у нее защипало в глазах.

— Разумеется, я вижу, что с вами сделали, но по-настоящему меня интересует ваше внутреннее я, — продолжал настаивать на своем Амлис.

— Ох, пожалуйста, избавьте меня от этой чуши, — простонала Иссерли и отвернула лицо в сторону, потому что слезы потекли из ее глаз, скатываясь по щеке и исчезая в уродливом устьице изувеченного уха.

— По-вашему, никто не способен разглядеть под всем этим человека? — воскликнул он.

— Если бы люди вроде вас разглядели во мне долбаного человека, они не отправили бы меня на Плантации, разве не так? — закричала она.

— Я не отправлял вас на Плантации, Иссерли.

— О нет, — разъярилась она, — никто никакой личной ответственности ни за что не несет, верно?

Она резко повернулась всем телом, забыв приготовиться к боли, и та пронзила ей спину, точно вертел, пробивший ее от грудной клетки до копчика. Иссерли закричала, и Амлис придвинулся к ней вплотную.

— Позвольте, я вам помогу, — сказал он, обвивая рукой плечи Иссерли и просовывая хвост под ее поясницу.

— Оставьте меня в покое! — плача, попросила она.

— Хорошо, но сначала я вас усажу, — ответил Амлис.

Он помог Иссерли подняться на колени, бархатистый крепкий лоб его скользнул по ее шее, а сам он сразу же отступил на шаг, чтобы дать ей возможность правильно распределить свой вес.

Иссерли сгибала и разгибала конечности, ощущая судорожное подрагивание в самой глубине своего тела — остатки трепета, рожденного прикосновениями Амлиса. Лопатки ее, когда она повращала ими, опасно захрустели, однако Иссерли уже не могла позволить себе волноваться по поводу того, какое впечатление производит. Оглянувшись на Амлиса, она увидела его возвращающимся из недолгого визита в глубины трюма.