Демонтаж - Арен Владимирович Ванян

– Я не знаю его версии. Но даже если бы знал, ни секунды не сомневался бы, что она ошибочная. Иначе его бы не отстранили от этого дела.

Думаю, это была единственная новость, которую мне собирались сообщить.

Он не сказал больше ничего конкретного: расследование идет, есть задержанные и подозреваемые. Я попросила показать мне их досье. Он тряхнул головой – мол, ненормальная – и согласился показать фотографии. Лица мне ни о чем не говорили. Какие-то мужчины. Я каждый день вижу подобных на улице. Рубо среди них не было. Я пошла к выходу.

– Мы хотим вам помочь, – сказал он мне в спину.

Я ничего не ответила.

Меня преследует ощущение, что ко мне приглядывались.

18.12.1996

Прочитала лекцию по истории Киликийской Армении: царствование Левона Первого, крестовые походы, франко-армянские браки, разрушительное нашествие с севера и востока и т. д. Сколько ни возвращаюсь к истории этого государства, созданного на чужбине, каждый раз удивляюсь: триста лет армяне жили на совершенно новой для себя земле, обладая независимостью, крепкой экономикой, ведя многообещающую политику. На территории родной Великой Армении никогда не добивались таких успехов, как на Киликийской земле. Ни во времена греко-парфянских или римско-сасанидских противостояний, ни даже в годы, когда находились под властью Византии. И такого ясного культурного ориентира, как в тот период, мы больше никогда не имели. Первое по-настоящему рациональное воплощение Армении в истории. Рациональное – в смысле осознанное, целеустремленное, историческое.

Но снова помешала та же проблема, что всегда: так называемый патриотизм ничтожеств. Их разговоры, что Киликийская Армения – не настоящая Армения, что франки и византийцы, католики и ортодоксы тайно желают поработить нас, что мы вообще другие и церковь у нас особенная, что долг киликийских армян – не о себе думать, а поднять с колен Великую Армению, возродить Двин, помочь Ани и т. д.; мол, настоящая Армения – там, а не здесь; иначе говоря – не жить сегодняшним, а тащить на плечах крест прошлых лет, мучиться из-за долга, трястись от страха перед историческим вызовом. Ведь очевидно, что нам следовало реализовывать себя на новой земле, все силы посвятить укреплению Киликийского государства (первого полноценного государства в армянской истории), чтобы быть готовым к будущим испытаниям (например, к приходу монголо-татар и сельджуков), но вместо дел настоящих, мы тонули в вымышленном: все эти ахи и охи о нашем великом прошлом, о какой-то настоящей, подлинной великой родине. Что сейчас, что тысячу лет назад мы, армяне, живем в плену мифа о Великой Армении.

Миф держит нас за глотку – и одновременно заставляет нас жить. Миф об Армении, простирающейся от Каспия до Средиземноморья, толкнул нас в восемьдесят восьмом объединиться, отделиться от прогнившей империи и начать кровопролитную войну за Арцах – но этот же миф сегодня раздирает нас на части, морит голодом, выводит на свет политическую гниль (т. н. патриотов). Мы любим Арцах, любим его всем сердцем – но эта любовь истощает нас, и она загонит нас под землю. Страшно признаться: мечта о воссоединении ведет нас в очередную историческую пропасть. Сколько лет мы пробудем в небытии: десять, двадцать, пятьдесят?

И вдруг я подумала, что моя жизнь в миниатюре отражает то же самое.

19.12.1996

Сегодня сама пришла в отделение и попросила о встрече со следователем Мурадяном. Мне грубо отказали. Но один густобровый мальчишка в фуражке, видимо сжалившись, подсказал мне его домашний адрес. Я поблагодарила и поехала на окраину города в Девятый жилой массив. Квартира в небольшой многоэтажке. Прямо перед домом – старая бедняцкая лачуга и разбитый «москвич». Я вошла в темный подъезд и поднялась пешком на шестой этаж. Лифт не работал.

Дверь открыла женщина в черном халате, чуть старше меня. Я спросила, здесь ли живет Артем Мурадян. Она представилась его женой, и я вкратце объяснила ей, кто я и почему мне надо встретиться с ее мужем.

Она пригласила меня в гостиную, угостила кофе с конфетами.

– Он скоро вернется, – сказала она. – В два часа он обедает.

Я оглядела скромную гостиную: бледно-зеленые обои, советский телевизор, радиоприемник, старый чехословацкий сервиз, семейные фотографии, деревенский ковер на полу и книжный шкаф, заполненный советскими собраниями сочинений.

Жена следователя рассказала, что он сейчас подрабатывает таксистом и они собираются переехать в Украину к ее родственникам.

– Здесь мы никому не нужны, – прибавила она.

Ее слова заставили меня грустно улыбнуться. Сотни лет жили под властью чужаков, то под властью турок, то под властью русских, и не ворчали, потому что кормились чужими объедками. Зато теперь, когда своя власть, когда сами можем себя прокормить, государство стало во всем виновато. Жертвы колониальной политики? Чушь собачья. Обыкновенная трусость. Обыкновенная низость духа. Обыкновенное рабство.

Во мне опять просыпается ненависть к людям. Почти восемь лет я не испытывала ее – и вот я опять презираю своих сограждан.

Я никак не возразила. Сказала только:

– Да, тяжелые времена.

Следователь пришел ровно в два. Жена встретила его и сообщила обо мне. Он тут же вошел в гостиную и сел рядом на диване. Жена осталась на кухне.

– Со мной уже поговорили в милиции, – сказала я.

Он сидел, склонив голову.

– Что наплели?

– Дали посмотреть фотографии подозреваемых. Допросили.

Он вскинул бровь.

– А еще показали нож, которым его якобы убили.

– Клоунада, – сказал он. – Дешевая клоунада.

– Я тоже так думаю. Может, присматривались, с кем имеют дело. Или пытались запугать?

Повисла пауза.

– Я, к сожалению, больше ничем не могу вам помочь, – сказал он. – Я написал заявление по собственному желанию.

– Почему вас отстранили от следствия?

– Превышение полномочий.

– Вы получили ответ из российской прокуратуры?

Он покачал головой.

– Должен был получить как раз в эти дни.

Я поняла, что мне нечего больше терять.

– Они не хотят расследовать это дело?

– Не хотят.

– Справедливости не дождаться?

– Не с этими людьми.

– В этом замешан Камо?

– Я не знаю.

– Убийца – Рубо?

– Я не знаю.

– Вы боитесь говорить?

– Я больше не вправе говорить.

Он не скрывал усталости и безразличия. Я почувствовала себя – как правильнее сказать? – очень неуместной. В самом деле, чего я ждала от него, когда пришла?

Но я все еще не могла успокоиться.

– Вам угрожали? – спросила я.

Он с удивлением посмотрел на меня.

– Нет.

– А мне и моим детям стоит чего-либо опасаться?

– Если примете их правила игры, то нет.

– Правила игры?

– Точнее, одно правило, – поправил он сам себя. – Бездействие. Если не будете им мешать, вас не тронут.

Прощаясь, я сказала ему, что все равно благодарна. Он пожал плечами.

– Может, вас подбросить? – спросил он в дверях.

– Спасибо, – ответила я, – но я доберусь сама.

20.12.1996

Разучилась говорить, действовать, даже соблюдать распорядок. Просыпаюсь поздно, заполняю день питьем кофе, просмотром бестолковых телепередач, сканвордами, газетами. По вечерам посылаю Амбо за бутылкой вина в соседний гастроном и остаток дня пью. Засыпаю уже перед рассветом, когда во дворе совсем тихо, только иногда слышно, как соседи что-то произнесут или снег заскрипит.

Внешне мои дни пусты, но внутри у меня все переворачивается. Прошлой ночью без конца думала, какой же я была наивной. Пока Сако был жив, я постоянно воображала себе жизнь без него. Тосковала по независимой жизни, которую я по глупости потеряла в двадцать лет. Но теперь я обрела эту независимость – и что? Стало луше? Нет. Новая, свободная жизнь пришла, но смысла в ней я не вижу.

24.12.1996

В Ереване намело снега, и мне еще никогда так отчаянно не хотелось напиться. После занятий взяла две бутылки вина, дома тут же открыла одну, села на кухне и выпила залпом два бокала. Я вспомнила нового следователя, как он вертел длинным ножом, представила Рубо и выпила еще. Пока были силы, постелила детям, уложила их кое-как, вернулась на кухню и продолжила. Я отключилась прямо за столом. Проснулась посреди ночи, тело затекло, сознание мутное. Я зажгла свечи. Пишу. Лунный свет падает на недопитую бутылку.

Я снова вижу перед собой Рубо. Почему он преследует меня? Дело в том ощущении, которое исходит от него, в тех чувствах, которые пробуждаются из-за него во мне. Мне всегда казалось (бессознательно?), что такие, как он, Камо или этот новый следователь, несут разрушение.

Я знаю, когда мы утратили наш рай. В тот самый день, когда я нашла эти проклятые письма. Эти грязные слова, намеки. Не знаю, что на меня нашло, но я почувствовала себя уязвленной, глубоко обиженной. Ханжество? Может быть. Я жила прекрасной мечтой. Хотела возродить этот дом, подарить ему новую жизнь, вернуть ему его величие, не дать ему обветшать, не позволить скверне проникнуть