Чаша цикуты. Сократ - Анатолий Домбровский

   — Да, пусть позовут Аспазию, — согласился Перикл, взглянув на Сократа.

Сократ прочёл в его глазах тревогу.

Аспазия и Эвангел пришли вместе. Эвангел принёс поднос с кружками. Следом за ними появился Гиппократ. Увидев, что Эвангел разливает в кружки вино, Гиппократ сказал:

   — Периклу не следует пить — это повредит его здоровью.

   — Пустое! — возразил Перикл, беря кружку с вином. — Следует воздать подземным богам и тем, чья исполнилась воля, — он плеснул на пол немного вина. — И выпить за Фидия, чтоб он ждал нас, когда придёт и наша пора, чтобы мы не разминулись с ним в той вечности, миг которой длиннее всей нашей жизни. Жизнь нам даётся на время, а смерть — навсегда... Ты узнала этот кувшин, Аспазия? — спросил он жену.

Аспазия удивлённо взглянула на него.

   — О боги! — воскликнул Эвангел. — Неужели тот самый кувшин, который я оставил у Фидия?!

   — Тот самый, — ответил Сократ. — И вино то же самое.

   — Налей и себе, — сказал Эвангелу Перикл.

Эвангел наполнил вином ещё одну кружку. Руки его дрожали.

   — Больше нет, — сказал он, заглянув в пустой кувшин. — Это всё.

   — Чтобы помянуть, достаточно и одного глотка, — Перикл капнул вином на ладонь, дохнул на неё, чтобы с теплом дыхания запах вина поднялся к небесам, потом поднёс кружку ко рту и осушил её до дна. — Теперь твоя очередь, — сказал он Софоклу.

   — Пусть он услышит меня, — произнёс Софокл, борясь со спазмом в горле. — Пусть помнит обо мне, как я о нём.

   — Теперь ты, — сказал Перикл Сократу, когда Софокл выпил.

   — Последний смертный вздох — есть первый вздох бессмертия. Пусть так и будет, о Зевс, Вершитель Судеб, — Сократ выпил вино с закрытыми глазами, будто надеялся, что так можно заглянуть в ту тьму, где обитают все бессмертные.

   — Аспазия, — окликнул жену Перикл. — И ты скажи.

Аспазия вздрогнула, словно проснулась, повела глазами по сторонам.

   — Сказать? — спросила она. — О Фидии?

   — Да. И выпей вино.

   — Ох, — вздохнула она, — я будто видела его. И слышала. Он мне сказал... Он мне сказал... О боги! — вскрикнула она вдруг, покачнувшись и роняя на пол кружку с вином. — О боги!

Гиппократ успел подбежать к ней и не дал ей упасть.

   — Воды! — потребовал он.

Перикл взял кружку с вином у Эвангела и поднёс её к губам побледневшей жены.

   — Пей, — сказал он. — Это вино.

   — Нет, — прошептала она отворачиваясь. — Нет. Мне дурно, — и оттолкнула руку мужа. Красное вино выплеснулось из кружки на его белый плащ.

   — Мы зашли слишком далеко, — сказал Сократу Перикл, когда Гиппократ и слуги увели Аспазию в её покои.

   — Пусть так, — ответил Сократ. — Но и мы виноваты в смерти Фидия. Мы можем испытывать других, лишь испытывая себя. Истина добывается большой ценою, потому что мы похищаем её у богов.

   — И какой ты сделал вывод из всей этой истории? — спросил Сократа Софокл, прощаясь с ним у своего дома.

   — Ты хочешь спросить об Аспазии?

   — Да, — признался Софокл.

   — Об Аспазии я скажу лишь то, что она не умрёт разом с Периклом. Она хочет пережить его. Перикла она любит меньше, чем свою жизнь. А это не любовь.

   — Так кто же убил Фидия, Сократ? — спросил Софокл.

   — Афины, — ответил Сократ. — Как бы и нас не постигла та же судьба.

XX

Едва наступило лето, Архидам вновь собрал на Истме многотысячную армию и вторгся с нею в Аттику. Но это было лишь полбеды, потому что одновременно с Архидамом в Аттику вторглась другая армия, более жестокая и бесчеловечная, имя которой — чума. Знающие люди говорили, что она зародилась в Эфиопии, откуда вскоре перекинулась на Египет, Ливию и на все персидские владения. Пощадив Пелопоннес, она вдруг объявилась в Пирее, а затем и в Афинах. Тогда многие стали вспоминать оракул, полученный пелопоннесцами в Дельфах накануне их прошлогоднего вторжения в Аттику. Пифия тогда сказала пелопоннесцам, что если они будут вести войну всеми силами, то одержат победу и сам Бог им поможет. Вспомнили афиняне и другие оракулы, например тот, что был дан им в древности: «Грянет дорийская брань, и мор воспоследствует с нею».

Теперь всё это сбывалось: и война, и чума.

Богатый юноша Фукидид, товарищ Алкивиада, был одним из первых, кто заболел в Афинах чумой, одним из немногих, кто выжил, и единственным, кто описал тогда эту болезнь, чтобы люди легко могли распознать её, если она появится в будущем. Алкивиад привёз это описание в лагерь афинских гоплитов, осаждавших в то время Эпидавр. Среди этих гоплитов был и его учитель Сократ, которому Алкивиад показал свиток с описанием чумы прежде, чем другим. В сущности, это было послание Фукидида к тем, кто находился за пределами Афин и не знал, что происходит в городе.

« Никогда ещё чума не поражала так молниеносно и с такой силой и не уносила столь много жизней, как сейчас, — писал Фукидид. — Врачи не знают её природы, не могут помочь больным и сами становятся её первыми жертвами. Против болезни бессильны и все другие средства. Все мольбы в храмах, обращения к оракулам и прорицателям напрасны. Люди сломлены бедствием и совершенно оставили надежды на спасение.

До вспышки повальной болезни в городе почти не было других заболеваний. Если же кто-нибудь и страдал раньше каким-либо недугом, то теперь всё переходит в эту болезнь. У совершенно же здоровых людей вдруг появляется сильный жар в голове, покраснение и воспаление глаз. Внутри же глотка и язык тотчас же становятся кроваво-красными, а дыхание — порывистым и зловонным. Больной начинает чихать и хрипеть, и через некоторое время болезнь переходит на грудь с сильным кашлем. Когда же болезнь проникает в брюшную полость, начинается тошнота и выделение желчи с рвотой, сопровождаемой сильной болью. Большинство больных страдает от мучительного позыва на икоту, вызывающего сильные судороги. Тело больного не очень горячее на ощупь и не бледное, а с каким-то красновато-сизым оттенком и покрывается маленькими гнойными волдырями и нарывами. Внутри же жар настолько велик, что больные не могут вынести даже тончайших покрывал, кисейных накидок или чего-либо подобного, им остаётся только лежать нагими, а приятнее всего погрузиться в холодную воду. Мучимые неутолимой жаждой, больные, оставшиеся без присмотра, кидаются в колодцы; но сколько бы они ни пили, это не приносит облегчения. К тому же больной всё время страдает от беспокойства и бессонницы. Смерть наступает в большинстве случаев от внутреннего жара на седьмой или девятый день, либо, если организм преодолевает кризис, болезнь переходит в брюшную полость, вызывая изъязвление кишечника и жестокий понос. Чаще всего люди и погибают от слабости, вызываемой этим поносом. Если кто-либо выживает, то последствием перенесённой болезни становится поражение конечностей. Болезнь поражает даже половые органы и пальцы на руках и ногах. Иные слепнут, третьи совершенно теряют память и не узнают ни себя, ни своих родных.

Недуг поражает всех, как сильных, так и слабых, — продолжал читать Сократ послание Фукидида, лёжа в тени палатки, которая мало спасала от жары, — однако самым страшным во всём этом бедствии является упадок духа: едва кто-нибудь почувствует недомогание, тотчас впадает в полное уныние и уже более не сопротивляется, становясь жертвой болезни. Когда люди из боязни заразы избегают посещать больных, те умирают в полном одиночестве. Люди вымирают целыми домами, так как никто не ухаживает за ними. А если кто и навещает больных, то сам заболевает. Но находятся всё же люди, которые, не щадя себя, из чувства чести навещают больных, которых оставили даже родственники. Больше всего проявляют участие к больным и умирающим те, кто сам уже перенёс болезнь. Вторично болезнь никого не поражает. Поэтому выздоровевших превозносят как счастливцев.

Это бедствие отягчается наплывом беженцев из всей страны. Жилищ не хватает. Многим приходится жить в душных временных лачугах. Умирающие лежат друг на друге, там, где их застала смерть, или валяются на улицах и у колодцев, полумёртвые от жажды. Святилища вместе с храмовыми участками, где беженцы ищут приюта, полны трупов. Все прежние погребальные обычаи теперь совершенно не соблюдаются. Каждый хоронит своего покойника как может. Иные при этом доходят до полного бесстыдства: складывают своих покойников на чужие костры и поджигают их прежде, чем люди, поставившие костры, успевают подойти. Другие же наваливают принесённые с собой тела поверх уже горящих костров, а сами убегают».

   — Хороши же нравы, — вздохнул Сократ, утирая лицо от пота.

   — А ты прочти дальше, — сказал Алкивиад. — Там ещё есть кое-что о нравах.

Дальше было вот что: «С появлением чумы в Афинах, — писал Фукидид, — всё больше начало распространяться беззаконие. Поступки, которые совершались ранее лишь тайком, теперь творятся с бесстыдной откровенностью. Действительно, на глазах внезапно меняется судьба людей: можно видеть, как умирают богатые и как люди, прежде ничего не имевшие, сразу же завладевают всем их добром. Все ринулись в чувственные наслаждения, полагая, что жизнь и богатство одинаково преходящи. Жертвовать собою ради прекрасной цели никто уже не желает, так как не знает, не умрёт ли прежде, чем успеет достичь её. Наслаждение и всё, что как-то может служить ему, считаются сами по себе уже полезными и прекрасными. Ни страх перед богами, ни закон человеческий не могут больше удержать людей от преступлений, так как они видят, что все погибают одинаково и поэтому безразлично, почитать ли богов или нет. С другой стороны, никто не уверен, что доживёт до той поры, когда за преступление понесёт наказание по закону. Ведь гораздо более тяжкий приговор судьбы уже висит над головой, а пока он ещё не свершился, человек, естественно, желает по крайней мере как-то насладиться жизнью.