Зима Геликонии - Брайан Олдисс

Подавая Шокерандиту порцию флебихта, Торес Лахл впервые подумала о том, до чего славно выглядит жареное мясо. Шокерандит прижал мясо локтем и принялся жадно рвать зубами. Время от времени он бросал на девушку косые взгляды. Но в его глазах больше не было безумной ярости. Булимия закончилась.

Для нее было мукой вспоминать, как он ел прежде, совсем недавно, — как дикий зверь. Она поглядела на его руки, еще влажные от пота, выступившего от прежних усилий, и подумала, как приятно было бы, наверно, запустить зубы в эту плоть. И схватила с плиты кусок жареного мяса.

Все уже было наготове — цепь и наручники. Торес Лахл упала на колени и так подползла к цепи, потом тщательно приковала себя к центральному столбу каюты. Сковав обе руки, она неловко закинула ключ в угол каюты, подальше от себя, так, чтобы не достать. От спертого воздуха и вони у нее закружилась голова — здесь смешалось множество запахов: запах мужского тела, вонь содержимых в неволе животных и их навоза, все это замешанное на угольном чаде. Она резко вздохнула, пытаясь прояснить голову, потом попробовала отползти подальше, насколько позволяла цепь, ногами вперед, бессильно мотая головой, словно на сломанной шее. Кусок флебихта она прижимала к себе, словно ребенка.

Мужчина продолжал лежать на своем месте, молча глядя на нее. Наконец он разлепил губы, и с них сорвалось ее имя — он позвал Торес. Их взгляды на мгновение встретились, но в ее глазах уже не было мысли — это был блуждающий взгляд слабоумной.

Оскалившись, Шокерандит попытался подняться и сесть. Он был надежно привязан к кровати. В самый тяжелый период недуга, когда вирус «гелико» достиг гипоталамуса и Лутерин отчаянно бился и рвался из пут, кожаные веревки на руках и ногах выдержали.

Пытаясь сейчас освободиться, он обнаружил, что рядом с ним лежит пара щипцов с плоскими зажимами, какие используют, чтобы брать раскаленные докрасна угли. Но щипцы были бесполезны, ими веревки не разрежешь. Обессилев, он на некоторое время погрузился в сон, а проснувшись, возобновил попытки освободиться.

Он пытался звать на помощь. Но никто не пришел. Страх перед жирной смертью был слишком велик. Возле центрального столба лежала женщина, совершенно неподвижная. При желании он мог дотянуться до нее ногой и толкнуть. В углу каюты, поднимая головы от сена, блеяли животные. В темноте их глаза светились желтым. Шокерандит был привязан так, что лежать он мог только лицом вниз. Онемение и скованность постепенно покидали его руки и ноги. Он попробовал оглядеться. Подняв голову настолько, насколько это было возможно, он взглянул вверх, на потолок. Примерно на середине расстояния от его койки до потолка из стены торчала деревянная балка. В балку был воткнут длинный кинжал.

Несколько минут он смотрел из неудобного положения на кинжал. Рукоятка кинжала была совсем близко от него, но он не мог и надеяться взять кинжал — мешали веревки. Лутерин не сомневался, что, прежде чем приковать себя, Торес Лахл воткнула этот кинжал намеренно. Но почему именно туда?

Он почувствовал, как в бок впились латунные щипцы. В его сознании мгновенно возникла связь, а после — благодарность умнице Торес. Извиваясь как червяк, он сумел продвинуть щипцы так, чтобы зажать их коленями. Потом потребовалось немало времени и мучений, чтобы поднять связанные колени и щипцы так, чтобы те оказались точно под кинжалом. Он трудился час, другой, пот тек у него по лбу, сквозь зубы вырывались стоны, но наконец ему удалось зажать рукоятку кинжала между кончиками латунных щипцов. Дальше нужно было вытащить кинжал из балки, но это просто требовало времени.

Кинжал упал на койку возле его бедра. Шокерандит отдыхал до тех пор, пока не накопил достаточно сил и осторожности, чтобы заняться кинжалом и при этом не столкнуть его на пол. В конце концов ему удалось зажать кинжал в зубах.

Чтобы разрезать одну из кожаных веревок, ушло немало времени и сил, и боль была немалая, но в конце концов он преуспел. После того как одна рука у него освободилась, дальнейшее прошло быстро. Он был полностью свободен, но сил подняться у него не осталось. Некоторое время он лежал на койке, отдыхая и хватая ртом воздух. Наконец он сумел подняться и ступить на загаженный пол.

Сделав шаг и другой, он пошатнулся и без сил оперся о деревянный столб, потом съехал по нему вниз. Стоя на коленях, он разглядывал распростертую фигуру Торес Лахл, которая иногда конвульсивно вздрагивала. Хотя сознание Лутерина еще не полностью вернулось к нему, он уже понимал, что, после того как он провалился в болезнь, именно преданность этой женщины спасла его и, уже заболев сама, она продолжала думать о его безопасности. В беспамятстве лихорадки он ни за что не догадался бы насчет щипцов и кинжала или у него не хватило бы на это координации движений. Без кинжала он не смог бы освободиться. Это было возможно только после полного выздоровления.

Передохнув, он поднялся и ощупал свое невыносимо грязное тело. Он изменился. Он выжил, перенес жирную смерть — и изменился. Болезненные судороги и сокращения, терзавшие мучительной болью его тело, привели к тому, что его позвоночник сжался; как догадывался Лутерин, сейчас он стал на три или четыре дюйма ниже. Дикий неутолимый аппетит привел к тому, что он набрал вес. Если бы Торес Лахл не кормила его жареным мясом, в болезни он готов был пожирать все, что попадется под руку: свое одеяло, испражнения, крыс. Он понятия не имел о том, сколько животных он съел. Его руки и ноги стали толще, более неуклюжими. Не веря своим глазам, он оглядел свое туловище, похожее на бочонок. Он стал меньше ростом, толстым и круглым, словно любитель пива. Его тело не только изменилось, распределение веса в нем тоже претерпело существенные перемены.

Но он жив!

Он прошел сквозь игольное ушко и выжил!

Не важно, какой ценой — все лучше смерти и исчезновения. Мысль о том, что он жив и будет жить, приносила чудесное удовольствие — и то, как бессознательно его грудь наполняется воздухом, и то, как в животе урчит от голода, а мочевой пузырь требует освобождения, — раньше он обращал на все это очень мало внимания. Возникло полное понимание (скорее даже мудрость) того, что деградация тела и дискомфорт не стоят печали. Он наслаждался своим новым обликом, чувствуя, сколько силы и здоровья сосредоточено в обновленном теле — особенно остро это чувствовалось в грязном вонючем помещении.

С его глаз словно сорвали пелену, и он снова увидел сцены из юных лет в горах Харнабхара, у Великого Колеса. Он вспомнил отца и мать. Вспомнил свой героизм на поле битвы под Истуриачей. Все эти воспоминания вернулись, совершенно отчетливые, словно отмытые, как если бы все это случилось с кем-то другим.