Журнал Наш Современник 2006 #7 - Журнал Современник

Когда П. А. Вяземский, получивший поручение осуществлять основное наблюдение за цензурой, обратился к А. В. Никитенко с просьбой заняться проектом ее устройства, последний в качестве первоочередных мер отметил следующие в своем дневнике от 12 февраля 1857 г.: “освободить цензоров от разных предписаний, особенно накопившихся с 1848 года, которые по их крайней нерациональности и жестокости не могут быть исполняемы, а между тем висят над цензорами как дамоклов меч , уничтожить правило, обязующее цензоров сноситься с каждым ведомством, которого касается литературное произведение по своему роду или содержанию”. Тот же А. В. Никитенко свидетельствует о том, какие тяготы в цензурных ведомствах приходилось переносить даже археологам: “Граф А. С. Уваров рассказывал мне на днях, как он боролся с цензурою при печатании своей книги, недавно вышедшей, “О греческих древностях, открытых в южной России”. Надо было, между прочим, перевести на русский язык несколько греческих надписей. Встретилось слово: демос — народ. Цензор никак не соглашался пропустить это слово и заменил его словом: граждане. Автору стоило большого труда убедить его, что это был бы не перевод, а искажение подлинника. Еще цензор не позволял говорить о римских императорах убитых, что они убиты, и велел писать: погибли, и т. д.”. Не менее показателен для “строгих установлений, тяготивших печать”, и тот факт, что редактору “Современника” И. И. Панаеву приходилось дважды ставить перед Главным управлением цензуры вопрос о публикации рукописи “Севастопольских рассказов” Л. Н. Толстого и недоумевать: “Такого рода статьи должны быть, кажется, достоянием всех газет и журналов… ибо патриотизм — чувство, неотъемлемое ни у кого, присущее всем и не раздающееся как монополия. Если литературные журналы будут вовсе лишены права рассказывать о подвигах наших героев, быть проводниками патриотических чувств, которыми живет и движется в сию минуту вся Россия, то оставаться редактором литературного журнала будет постыдно”. В период Севастопольского сражения военная цензура приуменьшала или замалчивала потери противника, вычеркивая чересчур “смелые” выражения, например фразу “англичане ведут пиратскую войну”, которую канцлер К. В. Нессельроде нашел оскорбительной и раздражающей общественное мнение. “И вот какие люди, — возмущался Тютчев подобными фактами, — управляют судьбами России во время одного из самых страшных потрясений, когда-либо возмущавших мир! Нет, право, если только не предположить, что Бог на небесах насмехается над человечеством, нельзя не предощутить близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы, ужасной и шутовской вместе, этого заставляющего то смеяться, то скрежетать зубами противоречия между людьми и делом, между тем, что есть и что должно бы быть, — одним словом, невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь и все это бесчестие”.

Тютчев называет в “Письме о цензуре в России” сложившееся положение вещей “истинным общественным бедствием” и подчеркивает, что “нельзя чересчур долго и безусловно стеснять и угнетать умы без значительного ущерба для всего общественного организма”. Он формулирует здесь на опыте господства жесткой цензуры в последекабристскую эпоху один из непреложных, но “невидимых” законов, которые в нравственном мире мысли так же действенны, как и физические в материальном мире природы. По его представлению, жизнеспособность “общественного организма” православной державы как высшей формы государственного правления основывается на воплощаемой чистоте и высоте ее религиозно-этических принципов, без чего “вещественная сила” власти “обессоливается” и обессиливается и не может, несмотря на внешнюю мощь, свободно и победно конкурировать с доводами своих серьезных и многочисленных противников. Более того, происходит своеобразная “путаница”, и нравственно не обеспеченные “стеснения” и механические запреты создают эффект “запретного плода”, в результате которого низкие по своей реальной, а не декларируемой сути и ценности идеи получают несвойственные им значение и популярность. “Всякое вмешательство Власти в дело мысли, — подчеркивает Тютчев, — не разрешает, а затягивает узел, что будто бы пораженное ею ложное учение — тотчас же, под ее ударами, изменяет, так сказать, свою сущность и вместо своего с п е ц и ф и ч е с к о г о содержания приобретает вес, силу и достоинство угнетенной мысли”. К тому же, замечает он в письме к И. С. Аксакову, под покровом ложного усердия вырастает порода “выродков человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом, выведенным на Божий свет животворной теплотой полицейского начала”. Ср. сходную убежденность единомышленника Тютчева Ю. Ф. Самарина (выраженную им в предисловии ко второму тому собрания сочинений А. С. Хомякова) в двусмысленной и коварной роли внешних запретов небезупречной в нравственном отношении власти и соответственно духовной стесненности, когда “свобода принимает характер контрабанды, а общество, лишаясь естественно всех благих последствий обсуждения мнений, колеблющих убеждения и мятущих совести, добровольно подвергается всем дурным”. Сам Тютчев на посту председателя Комитета иностранной цензуры стремился не лишать то или иное сочинение его специфического содержания и привносить в него достоинство угнетенной мысли. Одним из многочисленных примеров тому может служить подписанный им отчет Комитета от 27 января 1871 г., где высказывается отношение к идеям Дарвина: “гораздо рациональнее предоставить делу критики опровергать ошибочность теории автора”, нежели ставить преграды на пути ознакомления с нею, уже получившей “всемирную значимость”. Общую логику Тютчева в необходимости свободного и талантливого противовеса нигилистическим тенденциям может пояснить следующий вывод М. Н. Каткова: “Одних запретительных мер недостаточно для ограждения умов от несвойственных влияний; необходимо возбудить в умах положительную силу, которая противодействовала бы всему ей несродному. К сожалению, мы в этом отношении вооружены недостаточно”.

По Тютчеву, без положительной духовной силы, без живой христианской основы “умаление умственной жизни в обществе неизбежно оборачивается усилением материальных аппетитов и корыстно-эгоистических инстинктов”. Поэтому “существенная задача заключается в том, чтобы Власть сама в достаточной степени удостоверилась в своих идеях, прониклась собственными убеждениями”.

Здесь Тютчев снова проводит свою излюбленную мысль о том, что материальная сила Власти без “идей”, “убеждений”, оживотворяющего Духа иллюзорна и временна. По его убеждению, как “духовенство без Духа есть именно та обуявшая соль, которою солить нельзя и не следует”, так и Власть без глубокого нравственного сознания и примера теряет силу своего воздействия. “…Я говорю не о нравственности ее представителей, — уточняет он в письме А. Д. Блудовой, — более или менее подначальных, и не о нравственности ее внешних органов, составляющих ее руки и ноги… Я говорю о самой власти во всей сокровенности ее убеждений, ее нравственного и религиозного credo, одним словом — во всей сокровенности ее совести”. В противном случае, как писал независимо от Тютчева, но объективно в полном согласии с его углубленной логикой московский митрополит Филарет, “недостатки охранителей обращаются в оружие разрушителей”: “Примечаю и долг имею поставлять во внимание себе и кому могу, что мы много согрешили перед Богом охлаждением к православному благочестию, в чем особенно вредные примеры подаются из высших и образованных сословий, в ослаблении нравственных начал в жизни частной и общественной, в начальствовании, в строе, в области наук и словесности, роскоши и даже в скудости, — пристрастием к чувственным удовольствиям, расслабляющим духовные силы, — подражанием иноземному, большею частью суетному и несродному, чем повреждается характер народа и единство народного духа, — преследованием частной и личной пользы преимущественно перед общею. Умножившиеся грехи привлекают наказание, по реченому: накажет тя отступление твое (Иер. II, 19). Средства против сего: деятельное покаяние, молитвы и исправление. Недостатки охранителей обращаются в оружие разрушителей”.

Одну из важных причин ослабления садившегося на мель государственного корабля Тютчев видел в “пошлом правительственном материализме”, который, в его представлении, не только не являлся альтернативой “революционному материализму”, но оказывался его невольным и “невидимым” пособником. “Если власть за недостатком принципов и нравственных убеждений переходит к мерам материального угнетения, — отмечает он еще один “невидимый” закон духовного мира, — она тем самым превращается в самого ужасного пособника отрицания и революционного ниспровержения, но она начинает это осознавать только тогда, когда зло уже непоправимо”. Для предотвращения подобного развития событий Тютчев считал необходимым устранять властный произвол и чрезмерную опеку чиновничества, преодолевать “тупоумие” “во имя консерватизма” и открывать широкие возможности для творческого почина и личностной самодеятельности народа в рамках его органической связи с православными традициями и понятиями самодержавной монархии. По его убеждению, целям такого объединения под эгидой царя “публики” и “народа”, “государства” и “общества” и должно служить “просвещенное национальное мнение” печати, которое способно выражать не корыстные интересы и узкие устремления придворно-бюрократических кругов, а “великое мнение” целой страны и о котором применительно к внешней политике он размышляет в письме к A. M. Горчакову от 21 апреля 1859 г.: “Система, которую представляете вы, всегда будет иметь врагами тех, кто является врагами печати. Как же печати не стать вашей союзницей?..”