Перед бурей - Виктор Чернов

— Дмитрий, — говорил мне М. Р. Гоц, — привез сюда комплект статей, набиравшихся в Томской нелегальной типографии для № 3 «Революционной России». Там считают делом чести ответить на арест типографии и рукописей быстрым выходом и распространением того же номера. Его, значит, надо напечатать здесь немедленно. Кроме того, Дмитрий не надеется, чтобы ему сразу же после возврата в Россию удалось поставить новую подпольную типографию. А тогда будет лучше, если он еще на два-три номера соберет весь материал и перешлет сюда. Вот он и просит, чтобы я и вы вдвоем на это время взяли на себя обязанность окончательного оформления и редактирования этих двух-трех номеров. Дело это, конечно, небольшое и нетрудное, и он не сомневается, что мы оба сделать это согласимся и удачно выполним. Но… — Гоц задумался и вдруг, совершенно переменив весь тон, в упор задал мне вопрос:

— Скажите мне откровенно: верите ли вы, что всё это так будет? Я сомневаюсь. Составление первого номера в России началось с конца 1899 года; первый номер помечен 1900 г., второй — 1901 г., третий вышел бы теперь или немного спустя, словом, на рубеже 1901 и 1902 года. По одному лишь номеру в год — разве это орудие пропаганды? Это просто крик «ау», сигнал, что мы еще живы… Так это или нет?

Я мог только кивнуть головой в знак полного согласия.

— Надо же мыслить последовательно. Если уж однажды пришлось бежать с материалом заграницу, так нечего самих себя обманывать. Надо начать с переноса всей работы по составлению, редактированию, выпуску печатного органа сюда. Надо рассчитывать, что этим создается не случайный и чрезвычайный, а обычный порядок. Нам тут спорить нечего и не с кем. Найдется возможность иметь регулярно работающую там типографию, — чего же лучше? Делайте! Но даже в этом случае ни заграничной типографии, ни заграничной редакции закрывать нельзя. Пусть они будут запасными, всегда готовыми заменить провалившуюся в России. Так говорит логика. А опыт говорит еще больше: планы поставить регулярно выходящей подпольный орган в самой России всегда останутся писанием тростью по воде, реальным же останется лишь выход его заграницей.

У меня и на это не было ни тени возражений. — Я Дмитрию всё это изложил, и мне кажется, что внутренне он целиком со мной согласен, вернее, сам думает, а, может быть, и раньше меня думал то же самое. «Не будем предрешать, не будем заглядывать слишком далеко», — говорит он. Я его понимаю: сразу провести в России отказ от мысли иметь свой тут же, на месте создаваемый орган и положиться в этом деле целиком на заграницу — дело трудное, а, может быть, и невозможное.

Да и заграницей сразу начать формирование постоянной — на годы — редакции, вероятно, возбудило бы такие проблемы эмигрантского местничества, что, пожалуй, вместо дела возникла бы новая склока. Вот, если я не ошибаюсь, почему Дмитрий предпочитает постепенность, скромно очерченные временные решения радикальным. Вот почему я говорю: не будем обманывать себя! Как говорится: едешь на день, а хлеба бери на неделю; так и тут: соглашаешься взять на себя просмотр, обработку и, может быть, дополнение двух-трех номеров, составляемых в России и оттуда пересылаемых нам, а готовься вплотную впрячься в редакционный хомут и везти — всё равно, будут ли приходить из России статьи и великолепные корреспонденции или лишь отрывочные вести да сырые материалы.

Гоц пробыл в Берне дня два или три. Взаимное понимание между нами, а, главное, взаимное влечение друг к другу сделали большие успехи. Все вопросы были решены, и Гоц двинулся прямо в Женеву налаживать наше туда переселение и всё необходимое для перенесения туда работы и нашей личной, и будущего маленького «центра».

По завершении эс-эровского партийного объединения естественно стал вопрос об оформлении связей партии с интернациональным социализмом и вообще об ее заграничном представительстве. Логика вещей выдвигала на пост такого представителя — или, как мы говорили полушутя между собой, «министра иностранных дел партии» — Илью Рубановича. Он был близок к партии уже со вступления в ряды Аграрно-Социалистической Лиги, в партию же формально вошел в составе редакционного коллектива самостоятельно возникшего теоретического журнала русского социализма «Вестника Русской Революции», начатого им вместе с Н. С. Русановым.

Рубанович взялся за дело со свойственной ему энергией. Он воспользовался первым же подходящим случаем — открытием на кладбище Монпарнасс памятника П. Л. Лаврову и привлек к участию в этом торжестве все три основные группировки французского социализма. Говорили речи: зять Маркса и член парижской коммуны Лонге от французской соц. партии (пытавшейся тогда объединить разрозненные социалистические силы), маститый лидер и вдохновитель т. н. «бланкистов» Эдуард Вайан и один из крупнейших «гэдистов» (чистых марксистов) Брак.

За этим скоро последовал: «Манифест к свободной Франции», — смелое и открытое слово, врезавшееся в шумливую вакханалию «франко-русских торжеств» по случаю визита президента Эмиля Лубэ к русскому царю, ради закрепления союза великой европейской республики и последней цитадели европейского абсолютизма.

В это время сначала почти незамеченными прошли в газетах две-три строчки об аресте в Италии какого-то русского, не то «нигилиста», не то анархиста, с безвестным для мира коротким именем «Гоц». Но для нас, русских соц. — рев. и для нашего главного штаба в Женеве эти две-три строчки телеграфного агентства прогремели, как разразившийся под нашими ногами взрыв бомбы. В Гоце, как в своем естественном центре, сосредоточивались все нити политической работы партии…

Вскоре пришло новое, еще более тревожное известие — о требовании, предъявленном русским правительством, о выдаче ему Гоца.

Мы почувствовали себя отброшенными к временам, когда именно такое требование было русским правительством предъявлено к правительству французской республики — по отношению к бежавшему из России представителю Исполнительного Комитета Народной Воли, Л. Гартману. Это покушение на «право убежища» тогда удалось отбить.

В книжке И. Рубановича «Иностранная пресса и русское движение» он писал о тех годах: «Французская радикальная пресса шумно выражала одобрение русским революционерам, в которых видела достойных преемников героев Великой французской Революции». Рошфор писал тогда, что имел счастие пожимать руку Вере Засулич и не иначе называл царя, как Всероссийским Вешателем.

Лавров имел ауденцию у президента палаты депутатов, Гамбетты, которому напоминал о «чести Франции». И еще у всех было в памяти, с какой энергией и повелительной силой отстоял Гартмана «великий старец» Виктор Гюго.