Пёсий остров - Кристиан Мёрк

— Постой, — говорит Якоб, отталкивая в сторону последнюю ветку. Его сердце колотится в предвкушении. Он надеется, что Селеста там, и уже видит, как утешает ее и обещает спасение, хоть и не может сдержать обещание. — Сюда! — кричит он. Почему-то ему кажется, что пахнет бензином.

Последний шанс, раздается табачный кашель из-за плеча. Послушай своего друга, говорит Авраам, настойчивее, чем прежде, и на этот раз, кажется, всерьез боясь за сына. Сделаешь еще шаг — и не говори, что я тебя не предупреждал. Закрой глаза, Якоб, ради меня.

— Что там? — спрашивает Гектор, смахивая воду с глаз и размазывая по лицу кровь от свежей царапины на руке. — Я ни черта не вижу.

Силуэт выступает из дождя, который шумит в другой тональности, омывая огромный корпус. Он стоит в конце чего-то похожего на взлетную полосу. Неровный, потрескавшийся бетон по колено зарос травой.

Самолет.

Гектор шепчет испанские ругательства, с уважением и некоторым страхом проводя рукой по фюзеляжу. Большинство самолетов не перевозят проклятий или дурных предзнаменований. Они перевозят грузы и людей и медленно рассыпаются, когда их время приходит. Но этот самолет с выцветшими буквами «AIR ARUBA», все еще различимыми поверх потускневшей красной краски, закончил свой путь не естественным образом.

Его крылья отпилили. По всей видимости, недавно. Фюзеляж стоит один, шины на шасси все еще хорошо надуты, как будто самолет собирается куда-то ехать. Из овальных дыр, где раньше были крылья, торчат черные и желтые провода. Единственный пропеллер застыл без движения. В конце взлетной полосы стоит избушка, провалившаяся под собственным весом. Вокруг валяются пустые канистры. Из песка торчат два железных столба, похожих на печные трубы.

— Ты все еще слышишь голос? — спрашивает Якоб, просто чтобы спросить что-нибудь и развеять чувство, накрывшее теперь обоих.

Гектор секунду стоит молча, по-прежнему держа руку на корпусе самолета, как будто гладя живую собаку.

— Нет, сейчас нет, — говорит он, качая головой. — Но звук шел откуда-то отсюда, я уверен.

Якоб уже открывает боковую дверь. Шасси поскрипывают, когда он пробирается внутрь.

Четыре одноместных сиденья, установленные лицом в разные стороны, ждут пассажиров, которые никогда не поднимутся на борт. Белая кожаная обшивка потрескалась, как пережаренная хлебная корка. Воздух спертый, как будто здесь много лет никого не было. Якоб направляется к кабине пилота, спрятанной за еще одной дверью. Он смотрит на собственные руки, берущиеся за металлическую ручку, и вздыхает, прежде чем открыть. Ты ошибаешься, папа, говорит он сам себе и тянет ручку вниз.

— Ну, что там? — спрашивает Гектор снаружи голосом ребенка, у которого не хватает смелости зайти в дом с привидениями.

Никакие лыбящиеся скелеты не поджидают Якоба. Самолет не проклят, не заброшен и не разбит. Якоб улыбается, играя с приборами. Сам вид чего-то знакомого его искренне радует. И он изо всех сил старается не обращать внимания на локоть, который каждые полсекунды напоминает ему об опасности. Аккуратно сложенная карта полета лежит на сиденье второго пилота. Якоб проводит пальцами по темно-синим линиям, разделяющим схемы захода. Половина слова «ангилья» напечатана ярко-желтым по мелованной бумаге. Он представляет себя на месте пилота, а рядом — Лору. Ее синие глаза. Ее зубы, прикусывающие нижнюю губу, когда она смеется своим особенным смехом. Призраки. Лобовое стекло покрыто птичьим пометом и перьями.

Якоб собирается выходить, но тут замечает на стальном полу белый прямоугольник.

Это полароидный снимок, который настолько выцвел, что на нем не осталось ничего от жизни, когда-то пойманной со вспышкой. Якоб поднимает фотографию, и его передергивает. Он быстро возвращается по салону и выбирается наружу.

Гектор сзади кладет обе руки ему на плечи, как человек, долго готовивший сюрприз.

— Мы возвращаемся.

Он хмурится, как будто сам еще не верит в то, что говорит.

Якоб смеется:

— Ты настолько хорошо плаваешь?

— Мы оба возвращаемся. Тут есть лодка, прямо за избушкой. Я проверил.

Гектор неловко переминается с ноги на ногу. Птицы кричат, чувствуя в Перехватчике что-то, что он сам до конца в себе не признает.

— Здесь ничего нет, — продолжает он. — И никого.

А самолет — ну подумаешь.

— Ты иди, — говорит Якоб, отступая. Сигнал тревоги уже надрывается в полную силу. — Я остаюсь.

Гектор достает из-за спины пистолет с таким видом, с каким виноватый любовник достает букет, похищенный в чужом саду.

— Мы оба идем.

— Да как мне тебе объяснить, — начинает Якоб, глядя в черное дуло.

— Не стоит, — отвечает Гектор, собираясь с духом теперь, когда он достал свой секрет. Ему нравится ощущение пальца на курке. Уютно. Никто больше не будет им командовать. — За тебя объявили награду. Пятьдесят тысяч долларов. Кажется, твоя мать объявила.

Теперь Якоб начинает смеяться. Против воли его тело сотрясают приступы хохота, и сдерживать их нет никаких сил. Его глаза слезятся, живот начинает болеть. Семейство игуан, жмущихся друг к другу под искалеченным самолетом, уползает в джунгли в поисках более надежного укрытия.

— Моя мать? Послушай, ты за кого меня принимаешь? За беглого преступника?

— Кое-кто считает, что это ты убил всю свою семью. И бежал, чтобы замести следы.

— Мой брат тоже любил пушки. Короче, я остаюсь.

Гектор взводит курок. Он качает головой:

— Лодка стоит вон там. Мы можем встретиться с журналистами уже через…

Якоб, не разбирая дороги, бросается в джунгли. Он цепляется за спаскомплект, как за футбольный мяч, за талисман, который защитит его от пуль, — пули, он знает, последуют.

Бах! Первый выстрел приходится в пальму, мимо которой он пробегает. Вздрогнув, Якоб спотыкается и падает. Затем вскакивает, слыша дыхание Гектора поблизости и новый щелчок курка. Якоб бросается прочь с тропинки, в заросли, где двухметровые банановые пальмы стоят как зеленые часовые, накрывая джунгли листьями.

— Не беги, — кричит Гектор, который явно никогда не пробегал больше десяти метров за раз. — Иначе будет пло…

Раздается громкий треск, как будто кто-то взмахнул хлыстом, а следом за ним такой пронзительный вопль, что Якобу кажется, что где-то плачет ребенок. Он поворачивается и видит, что Перехватчик извивается на земле, пытаясь высвободить ногу из чего-то, напоминающего грубо сделанный медвежий капкан. Острые, как скальпель, бамбуковые зазубрины впились в его щиколотку с обеих сторон.

— Черт, сними с меня эту хрень, сними ее! — стонет Гектор, не зная, как лучше поступить — потрогать ловушку или закрыть глаза.

Якоб смотрит на пистолет, все еще зажатый в руке Гектора.

— Выбрось эту штуку, — говорит он. — Тогда я тебе помогу.

— Да ты просто бросишь меня здесь, — шипит Гектор, целясь в лицо Якоба.

Я кое-что понимаю в таких ситуациях, негромко замечает Авраам из-за плеча. Я знаю, как эта история закончится. Я тебя предупреждал. Якоб не слушает его и подходит ближе к Перехватчику, наплевав на угрозы.

— Если ты застрелишь меня, то не выберешься один на этой лодке живым.

Два случайных попутчика рассматривают друг друга с полуметра. Оба одновременно замечают, что птицы затихли, и медленно поворачивают головы к той части джунглей, куда не проникает свет.

Оттуда появляется силуэт в цилиндре, с палкой с серебряным набалдашником.

— Я же говорил, — обращается Штурман к Якобу с победоносным блеском в глазах. — Рано или поздно сюда все возвращаются.

Французик

Остатки крови Билли смывает прибой, когда матрос причаливает к берегу. В ушах Французика все еще стоит злой, издевательский голос, почти заглушая чувство вины за то, что он убил своего напарника.

— Даже слушать не хочу, — сказал Билли-бой, когда Французик потребовал, чтобы они развернулись и проверили, не осталась ли черноглазая девушка в живых. — Мы плывем отсюда. Скоро береговая охрана пристанет к Андерсу на «Гдыне» с вопросом, что он здесь делает. Ты этого хочешь дождаться, умник?

— Она жива, — протестовал Французик, ища глазами сквозь бесконечный дождь Пёсий остров, но не видя суши. — Она могла выплыть.

— Ты обкурился своей дури, идиот. Она не подводная принцесса. Заткнись давай и рули.

Французик с детства привык к обзывательствам. Толстяк. Тупица. Придурок. Когда он познакомился с Билли-боем, тот называл его жирной задницей, а иногда почему-то Золушкой. И Французик всегда пожимал плечами и улыбался, притворяясь, что эти сомнительные комплименты — своего рода грубое проявление дружбы.

Но, к своему удивлению, он почувствовал, как встает с сиденья, подстегиваемый то ли презрением Билли-боя, то ли желанием увидеть Вилли живой. Он схватил бейсбольную биту, висевшую в рубке — они пользовались ею, чтобы добивать марлина, — и обрушил ее на голову Билли-боя. Билли-бой не издал ни звука, лишь молча сполз на спину, моргая так, будто совершенно не удивился. Его бледно-голубые глаза вобрали в себя штормовое небо. Французику пришлось ударить еще три раза, чтобы глаза перестали моргать. Билли-бой тихо утонул, когда Французик сбросил его в кильватер, и не оставил следа на кипящей белой поверхности.