Времена не выбирают… - Александр Кушнер

Латиницы в обход, сумело оценить

Их подлинную суть, воздав им по заслугам.

Ты спрашиваешь, что? Я думаю, что сныть:

От страха так назвать могли ее, с испугом.

И тот, кто первый дал такое имя ей,

А ближние легко и дружно подхватили,

Не меньше, чем Гомер, не хуже, чем Орфей,

Да только не писал стихов или забыли

Их… Не забыли, нет! Нам кажется, что мы

Листаем каталог клубящихся растений,

А это к нам дошла трагедия из тьмы,

Поэма вещих снов и точных наблюдений.

«На улицу, заросшую травой…»

На улицу, заросшую травой,

Я вышел в летних сумерках. Горели

Огни на дачах. Августовский зной

Дышал еще, но кротко, еле-еле.

Три девочки сидели на бревне, —

Их спать еще из дома не позвали, —

И что-то, рассмеявшись, обо мне,

А может быть, не обо мне сказали.

Прохладное дыхание земли,

Кустарник, протянувшийся по краю,

Заросшие травою колеи…

Хотел бы я еще раз жить? Не знаю.

«Прогуляться вышли поздно…»

Прогуляться вышли поздно.

Ночь во всем великолепье

Золотые свои сети

Развернула в темноте.

– Посмотри, как эти звезды

Хороши в турецком небе

И ближайшие, и эти,

И особенно вон те!

Те, смотри, почти живые.

Даже кажется, что можно

К ним с вопросом обратиться,

Попросить о чем-нибудь.

Как посты сторожевые,

Проступают осторожно,

А за ними тьма клубится.

Посмотри, какая жуть!

Как мерцает вполнакала

Их узорное сцепленье!

Неужели во Вселенной,

Кроме нашей, жизни нет?

– Есть, конечно, – ты сказала, —

Это – горное селенье,

Есть там школа, несомненно,

Кладбище и минарет.

«Остановиться вовремя. А те…»

Остановиться вовремя. А те,

Кто не умеет это сделать, будут

Потом жалеть. И звезды в темноте

Им твердости, быть может, не забудут

И не простят решимости: был миг,

Когда они одуматься хотели,

Да слишком, видно, был разбег велик

И радовало достиженье цели.

И промедленье слабостью назвав,

Не поняли, что требовалась сила

Опомниться и не бежать стремглав,

Прислушаться к тому, что говорила

Ночь и кусты, стоявшие толпой,

Как будто преграждая им дорогу,

Ты спросишь, что тогда считать судьбой?

Сомненье и считать судьбой, тревогу.

«Слепые силы так сцепились…»

Слепые силы так сцепились,

В какой-то миг сложились так,

Что в наше зренье обратились

И разглядели вечный мрак.

Самих себя они узрели

Посредством нашей пары глаз,

Их вставив нам в глазные щели,

Слезами смоченный алмаз.

Как внятно нам вихревращенье

И блеск в кромешных небесах!

Какое чудо – наше зренье,

Мысль, промелькнувшая в глазах!

И Леонардо взгляд колючий,

И мощь рембрандтовских картин.

Какой невероятный случай,

На триллионы проб – один!

«Отца и мать, и всех друзей отца…»

Отца и мать, и всех друзей отца

И матери, и всех родных и милых,

И всех друзей, – и не было конца

Их перечню, – за темною могилой

Кивающих и подающих мне

За далью не читаемые знаки,

Я называл по имени во сне

И наяву, проснувшись в полумраке.

Горел ночник, стояла тишина,

Моих гостей часы не торопили,

И смерть была впервые не страшна,

Они там все, они ее обжили,

Они ее заполнили собой,

Дома, квартиры, залы, анфилады,

И я там тоже буду не чужой,

Меня там любят, мне там будут рады.

«Вечерней тьмою был сведен на нет…»

Вечерней тьмою был сведен на нет

И сад, и ели контур грандиозный,

И если в окнах церкви брезжил свет,

То свет, скорей всего, религиозный,

Оставшийся или от служб дневных,

Или молитв старушечьих, прилежных.

Есть в сельской церкви то, что городских

Людей влечет, и самых безнадежных.

Таких, как я, – сознанью вопреки

И горькой очевидности явлений.

А может быть, присутствие реки

И сумрачность шуршаний, шелестений

Поддерживали этот слабый свет

И сердцу втайне что-то говорили,

Не требуя ответить: да иль нет,

Не заставляя выбрать: или – или.

«Кто ты? Что ты? Кто ты? Что ты?…»

И лежу я, околдован…

И. Анненский

Кто ты? Что ты? Кто ты? Что ты?

Это тикают часы.

Философские заботы,

Жизни детские азы.

Городского неба розов

Полог в сумерках ночных.

А исканий и запросов

Я не знаю никаких.

Роковых перерождений,

Переломов, катастроф,

Вековых нагромождений

Установок и основ.

Но часы меня смущают,

Отмахнуться не дают.

Кто ты? Что ты? – повторяют,

Кто ты? Что ты? – пристают.

И сижу я, зачарован

Их вопроса прямотой.

Кто же знает, кто он, что он?

Шопенгауэр, Толстой?

Не запнутся, не споткнутся,

Им не стыдно, не смешно.

Циферблат у них, как блюдце,

И во тьме блестит оно.

Я их в комнату другую,

Под шумок перенесу:

Пусть там тикают впустую, —

От тоски себя спасу.

«Душа – элизиум теней и хочет быть звездой…»

Душа – элизиум теней и хочет быть звездой,

Но звезды знают ли о ней в ее тоске земной?

Они горят мильоны лет, быть может, потому,

Что о душе и речи нет у спрятанных во тьму.

Но, может быть, во тьме ночной, в сиянье неземном

Звезда б хотела быть душой, омытой летним днем,