Физрук-9: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович

— Кто — ангелы? — удивляется его собеседник. — Жнецы? Они скорее на чертей похожи.

— А вы видели когда-нибудь ангелов?.. — задает каверзный вопрос Игорь. — Не тех, которые на иконах, а настоящих!

— Ладно, Игорек… — устало бормочет Философ. — Я все равно сейчас, не то что дискретной, самой обычной логике не доступен… Кажется, Лаар меня все-таки успел садануть по затылку, прежде, чем его твой ангел унес в пекло.

— Может лучше к врачу, дядя Граф?

— Нет, дорогой, мне не нужно к врачу… — отмахивается Философ. — Мне бы выпить… А ведь еще в этот дурацкий дискуссионный клуб надо заехать…

— А зачем? — спрашивает пацан. — Вы же все равно опоздали уже…

— Ты же говорил, что я успею?

— Это я так… — виновато бурчит мальчуган. — Для уговору…

В этот момент движок «ГАЗика» глохнет. Философ смотрит на приборную панель и видит, что кончился бензин.

— Все, приехали, — бормочет незадачливый водитель. — Придется пешком топать.

Они выбираются из салона и медленно идут вдоль домов, сторонясь стен, потому что опять идет дождь и с карнизов крыш начинает течь. Каждый шаг отдается в затылке Философа режущей болью, и он время от времени запускает под капюшон руку, бережно ощупывая неприятного размера шишку. Похоже, что горисполкомовский фашист двинул ему по башке рукоятью «вальтера», да рука соскользнула. Так что можно сказать, легко отделался. Обошлось без серьезной черепно-мозговой травмы.

— Странные вещи тебя интересуют, Игорек, — бормочет Философ, чтобы отвлечься от боли. — Дискретная логика… В твоем возрасте, это как-то неестественно даже…

— Естественное годится только для обезьяны, а человеку не подобает… — назидательно произносит подросток. — Я — это бросок природы, бросок в неизвестное, может быть — во что-то новое, а может быть — в ничто.

— Вот те раз! — хмыкает Философ. — Будто кошка в лицо рассмеялась…

— Простите, дядя Граф… — переспрашивает пацан. — Как вы сказали?.. Кошка?

— Да, есть такое, знаешь ли, млекопитающее о четырех лапах…

— Вы полагаете, мне об этом неизвестно?

— Господь с тобой, Игорек, я лишь хотел сказать, что в твоем возрасте любой мальчуган отреагировал бы на мою реплику примерно так: Чиво-чиво⁈

— В высказывании такого рода слишком высока информационная энтропия.

«Та-ак, — смятенно думает его ушибленный собеседник. — И кто из нас философ?..»

— Кстати, об энтропии… — бормочет он. — Ты случайно не знаешь, как работают все эти игрушки… Например — «злой волчок»?

— Это — всего лишь примитивное гироскопическое устройство, просто частота вращения совпадает с частотой колебания мозговых волн и человек без посторонней помощи не может от него оторваться. Идеальный сторож.

— Сторож брату моему… — бормочет Философ.

— Чиво-чиво⁈ — пискляво осведомляется мальчик.

Несмотря на ломоту в затылке, Философ с удовольствием хохочет, но тут же охает и опять хватается за голову. Слабо освещенная улочка выводит их на центральный проспект города. Под натиском электрических огней дождливая ночь отступает. Мигающая реклама, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе и летать самолетами «Аэрофлота», нарезает темноту ломтями, словно праздничный пирог. Призывно сияют витрины магазинов. Блестящие жучки легковушек, вспарывают колесами, отсвечивающие неоном лужи. За панорамными окнами ресторана медленно плывут силуэты танцующих пар. Под широким козырьком над входом в кинотеатр опять толпятся молодчики в плащах-болонья. Мокнут под дождем транспаранты с лозунгами: «ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ», «ЛЕНИН ВСЕГДА ЖИВОЙ», «НАРОД И АРМИЯ ЕДИНЫ».

— Зайдем в ресторан? — спрашивает Философ Игоря. — Поешь, а потом я попрошу дежурного администратора такси тебе вызвать.

— Я зайду, — соглашается тот. — Только в ресторан не пойду. Меня отец накормит, а потом мы вместе домой поедем.

— А кто твой отец?

— Одноногий официант.

— Вот оно как. Ну ладно, бывай! Спасибо за помощь!

Философ пожимает пацану ручонку и поднимается к себе в номер, чтобы второй раз переодеться за этот вечер. Через десять минут он спускается в ресторан. Здесь уже заседает все та же компания — художник Головкин и поэт-баснописец Корабельников. Последний снова пьян, а может не просох еще со вчерашнего, точнее — с позавчерашнего. Во всяком случае, завидев Философа, он провозглашает:

— Позор! Чешуя облупленная!

— Угомонись, Ром, — одергивает его художник.

— Он всегда так? — спрашивает Философ, сочувственно поглядывая на Корабельникова, который вдруг сникает, и по щекам его катятся слезы.

— Как это «так»? — неприязненно бурчит Головкин.

— Надирается до слез?

— Не тебе его судить, товарищ Третьяковский, — говорит художник. — Если хочешь знать, командир артвзвода, младлей Корабельников, на Березине сжег десять немецких танков… А где в это время был ты?

— А я был его соседом на правом фланге, — отвечает Философ. — Да вот только представить не мог, что Герой Советского Союза Корабельников станет пьянчужкой… Кстати, а где ты был тогда?

— Я в это время в детдоме под молью траченном одеялком дрожжи продавал, — отвечает Головкин. — Мечтал о лишней корке хлеба, и по ночам меня пробовали на зубок такие же голодные крысы…

Глядя на его кряжистую фигуру, Философ не мог представить, что когда-то этот богатырь был тощим детдомовским пацаненком. Ему внезапно становится жарко. Он начинает выдергивать из кольцевого зажима салфетки и вытирать ими мгновенно вспотевший лоб. Подходит официант, выставляет на стол бутылку пятизвездочного коньяку, чистую рюмку и блюдце с ломтиками лимона, присыпанного сахаром. Философ берет бутылку, пригласительно качнув горлышком.

— Угощайтесь, друзья! — говорит он. — Выпьем за фронтовое братство.

Они опрокидывают по рюмке. Все. Даже баснописец. Дармовой коньяк мгновенно осушает его слезы, и, как ни странно, отрезвляет. Он берет чистую салфетку, выдергивает из кармана авторучку и начинает на ней что-то чертить. Потом подталкивает ее Философу. Тот берет листок и видит десять прямоугольников, которые расположены в шахматном порядке. Перед ними извилистая полоса, а за нею два треугольника. Между треугольниками и прямоугольниками прочерчены пунктирные линии.

— Это мой взвод, — начинает пояснять бывший младший лейтенант. — Два семьдесят шестых орудия. Позиция дерьмовая, мы у фрицев как на ладони, а выбирать не приходится… Летуны отработали по соседним участкам, а на нашем их боезапас кончился… Фрицевские коробочки прут… Пальба, дым коромыслом… И тут командир орудия, сержант Ивлев, говорит мне: «Глянь, Рома, а фрицы-то, сдуру, в теснинку сунулись… Справа — болото, а слева — овраг… Нахрапом думали взять… Ежели вот этих троих спалим, остальным не протиснуться… А попробуют обойти, им горящие коробочки сектор обстрела перекроют… И мы их переколем, как орешки…» Так и вышло… Да только сержанту Ивлеву голову его светлую осколками оторвало, когда по его орудию прилетело… Мне — звезду золотую на китель, а ему — жестяную на могилку…

— Светлая память герою, — говорит Философ, подливая спивающемуся ветерану.

— Эге, кажется наш доктор Айболит идет! — говорит художник, показывая рюмкой в сторону входа.

Там и в самом деле стоит Голубев, озирая зал. К нему подходит метрдотель. Выслушивает и ведет в сторону стола, за которым расположились философ, художник и поэт.

— Привет, всей честной компании! — говорит он, усаживаясь на свободное место. — Смотрю, коньячок уважаете.

— Столичный гость угощает, отчего не выпить, — усмехается Головкин.

— Ну и я угощаю, — откликается врач и подзывает официанта.

Диктует ему заказ.

— Как твой пациент? — спрашивает его Философ.

— В порядке, — отвечает эскулап. — Да он и сам скоро сюда придет.

— Ты рехнулся, что ли? — спрашивает его Философ, наклоняясь к самому уху толстяка. — Ты представляешь, что здесь начнется, как только он сюда войдет?

— Спорим на бутылку коньяку, что ничего не будет?

— Да окстись ты! Это же чистое безумие! Там на крыльце дружки Генриха Соммера толкутся! Они же его в клочья порвут!