Жизнь Кольцова - Владимир Кораблинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец, прикусив до боли губу, с отчаянно колотящимся сердцем, он вошел в сени пушкинской квартиры. Высокий седой лакей сказал, что Александр Сергеич нездоровы и никого не принимают. Кольцов смутился и хотел уйти.
– Да вы не господин ли Кольцов будете? – спросил старик.
– Да, – робко сказал Кольцов.
– Тогда пожалуйте! – Старик приветливо улыбнулся, принял у Алексея шубу и проводил в комнаты.
В небольшой гостиной его встретила очень красивая черноволосая женщина. Он узнал в ней ту, что намедни садилась в карету. Это была Наталья Николавна.
– Господин Кольцов? – угадала она, идя навстречу и откровенно разглядывая его. – Александр Сергеич нездоров, правда, но он вас ждет…
– Право, я уйду лучше, – пробормотал Кольцов. – Александр Сергеич больны, а я буду их беспокоить…
– Нет, нет, – очаровательно улыбнулась Наталья Николавна. – Александр! – позвала она, приоткрыв дверь кабинета. – К тебе Кольцов… Идите же! – прошептала, слегка подталкивая Алексея к двери.
2
Пушкин последнее время и в самом деле чувствовал недомоганье. Скорее всего это было от усталости. С первым номером «Современника» оказалось много возни. Ему пришлось перечитать груду рукописей, он никому не доверял, и все, что подавалось в журнал, прочитывал сам. Краевский, правда, помогал ему в хлопотах по типографии, – в эту сторону дела Пушкин почти не вникал, – но когда стали поступать первые гранки, он снова читал их сам, засиживаясь ночами при свечах.
В кабинете бушевал беспорядок. Стол был завален рукописями, еще влажными типографскими гранками и книгами. Несколько книг и связки бумаг валялись возле стола на полу.
Пушкин сидел в поношенном халате, из-за которого виднелся белый воротник рубахи, распахнутой на смуглой груди. Он был небрит, на веках глаз лежала краснота, обычная у людей, переутомивших зрение. Нынче ему хорошо писалось; стремительными строчками испещренные листки отбрасывались в сторону; иногда они падали на пол, и он не всегда поднимал их. Но вот перо сделало кляксу. Он кинул его и взял из вазочки другое. Это было очинено остро, как он любил. Но прервалась мысль, и Пушкин, задумавшись, принялся набрасывать на полях чей-то крючконосый профиль.
3
Заслышав шаги, он живо повернулся в кресле и легкой походкой направился к Кольцову.
– Ну, здравствуй, здравствуй! – протягивая обе руки и улыбаясь, сказал Пушкин. – Давно хотел видеть тебя!
Он усадил Алексея в кресло, сам сел против него, потер руками колени и рассмеялся.
– Вон ты какой! Да не стесняйся, ты думаешь, я так уж болен? Вздор, вздор! Это я всем говорю, чтоб не мешали… А тебя ждал каждый день. Что ж не приходил?
Кольцов не отводил восторженных глаз от Пушкина. К его удивлению, тот страх, что так настойчиво в течение двух дней жил в нем, исчез бесследно.
– Я, Александр Сергеич, – сказал он просто, – царя не сробел, а к вам идти как надумаю – сердце заходится!
– Вот спасибо! С царем сравнил! Ну, милый мой, царь не в пример страшней. Слыхал я, Жуковский тебя к нему таскал?
– Позавчерашний день были…
– Ну, и чем тебя царь порадовал? Небось сказал: пиши, Кольцов!
– Как вы угадали? – удивился Кольцов.
– Я все знаю! – весело сказал Пушкин. – Он, царь-то, в тебе, понимаешь ли, символ народности видит.
– Да, верно! Там один какой-то еще и сказал государю: народ, ваше величество, счастлив, он песни поет…
– Ах, болваны! – Пушкин сорвался и зашагал по комнате. – Ведь народность-то, она у них знаешь ли в чем? Мужики с перепоротыми задницами, но в кафтанах праздничных встречают с хлебом-солью своего барина – народность! Девки крепостные в сарафанах пляшут на лужайке перед барским крыльцом, пляшут и знают, бедняги, что для того они тут пляшут, что какую-то из них выберет себе барин и приведут ее к нему на постель… И это – народность! Листок фиговый она, эта их народность!
Скрестив руки, остановился перед Кольцовым. Смуглое лицо его покрылось румянцем, в глазах сверкнули бешеные огоньки.
– Вот и тебя привели! Мужик, благодарный монарху, стихи от сладкой жизни сочиняет… А уж так ли, милый друг, сладка она, жизнь-то, у тебя?
– Какое сладка! С малых лет из куля в рогожку моя жизнь пересыпается…
Пушкин расспрашивал о Москве, его интересовало все, и вскоре Кольцов освоился совершенно. Смешно рассказал о московском профессоре, принявшем его за мистификацию, и о том, как Белинский представил его этому неверящему Фоме.
– То-то, воображаю, какую он рожу скорчил, – расхохотался Пушкин. – Нет, брат, ты им не по сердцу пришелся. В твоих песнях такие нотки прозвучали, каких до сей поры и не слыхивали.
Кольцов рассказал, как судит об этом Белинский.
– Вы с ним прямо как сговорились!
Пушкин много расспрашивал о Белинском.
– Этот отчаянный человек наделает хлопот нашим литературным чиновникам! – сказал Пушкин. – Ну, да и поделом. Ведь после «Литературных мечтаний» Булгарин и сон потерял… Вот бы к нам в «Современник» Белинского, славно бы мы с ним в четыре руки заиграли!
– Он, Александр Сергеич, и из Москвы достанет…
– Достанет, – согласился Пушкин. – Этот достанет!
4
Скитания по степи, ночлеги у чумацких костров, длинные гуртовые дороги показались Пушкину поэтичными, и он сказал об этом,
– Да, оно так… – По лицу Кольцова словно облачко прошло. – Кабы не расчеты, не дрязги торговые, будь они неладны! Ведь что греха таить, в нашем деле подчас и обмануть приходится…
– Что ж делать! Обратная сторона медали не всегда хороша. А ты думаешь, со Смирдиным за стрючку торговаться сладко? Ох, брат, как нехорошо! А приходится, никуда не денешься… Но песен, – с какой-то даже завистью воскликнул Пушкин, – песен-то понаслушался!
– Да, песни у нас хорошие, – сказал Кольцов. – В песне люди настоящей жизнью живут. Все как в зеркале. Вон, когда холера была, послушали б, какие песни пели, – сердце разрывается…
– А всё – пели?
– Пели. Как стоном стонали. Да, песни у нас хорошие, – задумчиво повторил Кольцов. – Взять хоть бы нашу «Степь» воронежскую, старинную. Славно пели ее мои дружки-семинаристы…
Эх ты, степь моя, степь широкая, —
вполголоса запел Кольцов, —
Поросла ты, степь, ковылем-травой…По тебе ли, степь, вихри мечутся,На тебе ль орлы по пескам живут…На тебе ли, степь, два бугра стоят,Без крестов стоят, без приметушки,Лишь небесный гром в бугры стукает…
Он не думал петь, да как-то само собой вышло. «Эк малый разошелся!» – Кольцов смущенно глянул на Пушкина. Тот сидел молча, опустив голову, смуглыми длинными пальцами теребил заросший рыжеватой щетиной подбородок.,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
