Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На иврите душа — нешама. Это слово переводят на разные лады: то как «ветер», то как «дыхание». Попробуй поймать — исчезнет. Я снова была в состоянии чувствовать присутствие отца, легко узнавая этот холодок по телу. Кажется, он намеренно давал мне понять, что был там, со мной. Смотрел со сдержанной доброжелательностью призрака. Он медленно кивал, будто хотел засвидетельствовать свое сожаление, что не мог вернуться и помочь мне и что мне придется преодолеть этот сложный путь в одиночку.
Я откопала свои записи, сделанные много лет назад во время телефонного разговора с духовидицей. Вообще-то я особо не верила ни в духовидцев, ни в ясновидящих, да и не припомню, чтобы мне в то время позарез нужно было поговорить с усопшими. Мой литературный агент настоятельно советовала, чтобы я записала все, что услышу, а я имела привычку следовать ее советам. Теперь я просматривала вырванные из тетрадки листки, будто это были реликвии другой эпохи. Мы с духовидицей говорили о моих родителях, но все это попадало в категорию «до». До того, как я узнала правду — о них, о себе. Я хотела убрать листки обратно в ящик, но взгляд упал на ту часть, где говорилось о папе. Он просит прощения, что в детстве не рассказал вам правду. Многое осталось несказанным. Он говорит, что однажды вы поймете, почему ему было необходимо пройти этот путь в одиночку.
Тогда эти слова не нашли у меня отклика. Я вообще ко всей затее относилась скептически. Но теперь я обратила на них внимание. Безусловно, многое осталось несказанным. Правду не сказали. Он был одинок и держался особняком. И теперь извинения отца — написанные моей рукой под диктовку духовидицы — трактовались иначе. Он пытался мне что-то сказать. Даже казалось, будто он знал, что ожидало меня в будущем.
Я посмотрела документальный фильм канадского режиссера Бэрри Стивенса, который в молодости узнал, что был зачат с помощью донора, и в зрелом возрасте начал поиски своего биологического отца. В свой фильм Стивенс добавил видеосъемки из детства, где он с родителями — мамой и, как оказалось, гражданским папой — был на каникулах в Калифорнии. На видео — муж чина, который, отставая на несколько шагов, следует за их семьей, пока они прогуливаются около винодельни. Он идет, чуть склонив голову и заложив руки за спину. Он выглядит чуть ли не униженным, будто считает, что не заслуживает прогуливаться рядом с ними. Это напомнило мне отца и его собственное уничижение. Раздраженный, снисходительный тон матери, когда она говорила с ним или о нем, ее чистое и недвусмысленное презрение. Теперь его уход от мира отчасти казался расплатой за то, что он стал мне отцом.
Всю свою жизнь я старалась, чтобы он мной гордился. Не проходило ни дня с самой его смерти, когда бы я не думала о нем или мысленно не советовалась с ним. Моя первая пронзительная тоска из-за отсутствия между нами биологической связи постепенно меркла, как и горестные чувства, когда я пришла к заключению, что он носил правду в своем сердце. Через духовидицу он извинился передо мной за то, что многого не сказал. Но как он мог сказать? Ведь окружавшие его врачи, специалисты настаивали, что хранить молчание будет лучше для всей семьи. Я снова слышала голос Ширли: «Зная то, что ты знаешь, ты дочь Пола еще в большей степени, чем можешь себе представить». Возможно, я была скроена из той же ткани, что и Бен Уолден, но я была и навсегда останусь дочерью Пола Шапиро. К голосу Ширли у меня в голове добавился голос Хаскела Лукстайна: «Kol hakavod вашему отцу. Честь и хвала». Если бы не он, мне не суждено было бы родиться. Я была с ним связана на уровне неша ма, и это не имело никакого отношения к биологии, только к любви.
45
Той зимой на конференции в Майами я слушала лекцию Люка Дитриха, журналиста, написавшего книгу о своем деде-хирурге. Его дед был знаменит тем, что провел человеку с тяжелой формой эпилепсии процедуру лоботомии, имевшую непреднамеренное последствие полной и безвозвратной потери памяти. Этот человек, известный как «пациент Г. М.», в течение следующих шестидесяти лет был самым изучаемым пациентом в истории нейробиологии. Дед Дитриха был активным и успешным лоботомистом, проводившим тысячи таких операций на головном мозге душевнобольных в 1940-е и 1950-е годы, когда эти процедуры считались якорем спасения для людей с определенными поражениями головного мозга и психическими расстройствами.
Конечно, сегодня мысль о внедрении через глазное отверстие с помощью хирургического молотка острого инструмента, с тем чтобы отсечь префронтальную область коры головного мозга, кажется варварской и безрассудной. Но в то время только в Соединенных Штатах процедуру лоботомии прошло сорок тысяч человек. Хирурги, проводившие такие процедуры, считали, что делают для человечества полезное и важное дело. Один хирург, совершивший вклад в развитие лоботомии, даже получил Нобелевскую премию, хотя в последние годы возникло движение за то, чтобы ее аннулировать, и его сторонники назвали эту инновацию колоссальной ошибкой.
Я пошла на лекцию Дитриха частично из-за своего давнишнего интереса к истории нейробиологии, но еще и потому, что мне бросилось в глаза название книги — «Пациент Г. М.: история памяти, сумасшествия и семейных тайн». Его семейные тайны сильно отличались от моих, но что у нас с ним было общего, так это «длиннофокусный объектив», через который мы были вынуждены видеть контекст времени. В 1940-х годах процедуры лоботомии считались нормальным явлением. Людям — пациентам и их семьям — говорили, что операция поможет. Их даже могли уверять, что это метод лечения. С врачами не спорили — это касалось и вопросов донорского оплодотворения в 1960-х годах. Евгенические преимущества донорского оплодотворения обсуждались с уверенностью и без чувства смущения или неловкости. Считалось, что дети, зачатые таким путем, будут иметь в жизни огромные преимущества: они были генетическими потомками людей науки, людей со славным характером, людей с идеальной семейной историей. Эти дети никогда не узнают правды о своем происхождении, и гражданские папы могли спокойно верить во что хотели.
Однако по факту ситуация была мрачнее и сложнее. Врачи оплодотворяли пациенток своей собственной спермой или спермой того, кто был под рукой. Редкие клиники и больницы контролировали, сколько раз мужчина мог сдавать
