Джоанна Аларика - Юрий Слепухин

Что он ей скажет? Какими словами сможет он объяснить ей, что у них нет уже ни счастья, ни родины — ничего, кроме изгнания, кроме скитаний по чужим странам, чужим порогам…

— Можете ехать, мой сублейтенант, — сказал подошедший сапер. — Поезжайте, только осторожнее на мосту — настил временный.

Мигель молча кивнул, глотая ставший в горле комок, и нажал на стартер.»

Впрочем, так, разумеется, нельзя являться к Джоанне… Если ты не можешь дать ей никакого утешения, никакой поддержки в такую минуту, то лучше уж сразу крутни руль в сторону и катись в болото вместе с разбитой машиной или расстегни кобуру и израсходуй на себя один патрон. А самое правильное, если у тебя нет ничего, кроме таких мыслей, не нужно было соглашаться на предложение Ортиса. Нужно было вернуться в батальон и драться до последнего, несмотря ни на какие перемирия, подписанные предателями. Ты не сделал этого, потому что Ортис был прав, потому что настоящая любовь к родине проявляется не тем, чтобы истерически умереть именно в тот момент, когда это легче всего…

Легкий туман окончательно рассеялся, когда Мигель свернул с шоссе перед фанерным указателем «П.Г.IХ». Несколько брезентовых палаток и барак гофрированного железа с намалеванным на крыше красным крестом прятались в чаще банановых деревьев. Вышедшая из барака сестра вопросительно глянула на Мигеля. Тот поднес руку к каске.

— Простите, вы мне не скажете, где найти сестру Асеведо?

— А, вы за Хуанитой… — кивнула сестра. — Ступайте вон в ту палатку, видите, где свалены ящики? Входите смело, там сейчас никого нет, кроме нее.

Он поблагодарил и, подойдя к указанной палатке, откинул брезентовое полотнище.

— Мигель! — вскрикнула Джоанна, бросаясь навстречу. — Ты здесь, милый, я почему-то так о тебе тревожилась… О милый!..

Она прижалась к нему, смеясь и плача от счастья, слишком обрадованная его появлением, чтобы спросить о причине неожиданного приезда.

— Я так беспокоилась, так тревожилась… Не знаю, мне что-то приснилось…

Мигель, довольный тем, что в полутьме палатки она не видит его лица, молча целовал ее пальцы, волосы, ее мокрые от слез ресницы.

— А меня куда-то отсюда переводят, сегодня ночью пришел приказ. Подумай, ты мог опоздать совсем на немного…

— Я знаю, малыш.

Кашлянув, он взял Джоанну за локти и легонько отстранил от себя.

— Я знаю о твоем переводе. Слушай, я привез нехорошие вести. Может быть, нужно было бы тебя подготовить, но на это нет времени. Да и не умею я подготавливать… Сядь, малыш. Давай сядем, и я тебе все расскажу.

— В чем дело? — испуганно спросила Джоанна, меняясь в лице. — Что-нибудь… что-нибудь очень плохое?

— Сядь, — повторил Мигель. — Боюсь, что очень плохое… Но все равно, малыш, раз уж об этом нужно сказать, то лучше сказать сразу…

У него перехватило в горле, он сделал судорожное глотательное движение и взял Джоанну за руки.

— Слушай меня внимательно, Джоанна. Дело в следующем…

Он говорил быстро и негромко, не отпуская ее рук. Джоанна, сидя рядом с ним на походной койке, слушала с застывшим лицом, словно окаменев, глядя на мужа огромными глазами, сухо блестевшими в полутьме. Мигель говорил долго, и за все это время Джоанна не проронила ни слова.

— Вот так обстоят дела, малыш. — Мигель помолчал, потом поднес к глазам руку Джоанны и взглянул на ее часики. — А теперь ступай попрощайся со своими. Они, очевидно, уже знают о твоем отчислении.

— Знают… — безжизненно подтвердила она, не трогаясь с места.

— Ну вот, попрощайся, только недолго — времени у нас очень мало… И ради всего святого, Джоанна! — вдруг вырвалось у него почти криком. — Возьми себя в руки, нельзя же в такой момент!.. Впрочем, прости, дорогая, — он нагнулся и поцеловал ее пальцы. — Прости, я и сам совершенно потерял голову. Не сердись, иди и возвращайся поскорее. Я буду ждать на дороге.

Они вместе вышли из палатки, и Мигель, не оглядываясь, быстрыми шагами направился к машине.

Джип мчался на предельной скорости, высоко подскакивая на ухабах и расшвыривая из-под колес мелкие камешки, которые то и дело с резким металлическим щелканьем били в листовую обшивку. Джоанна, вцепившись в раму сиденья, сидела в напряженной позе, подавшись вперед, и встречный ветер неистово трепал ее короткие волосы. Оцепенение, овладевшее ею после первых же слов мужа о катастрофе, словно распространилось и на мозг, мешая до конца понять и осмыслить случившееся. Они с Мигелем должны немедленно интернироваться в иностранном посольстве, эмигрировать, покинуть Гватемалу. Но почему? Кто, по какому праву может распоряжаться их судьбой? Они ведь не хотят никуда эмигрировать, они хотят спокойно жить у себя на родине, жить и работать… Кто, по какому праву может им помешать?

Вообще невозможно осмыслить все то, что произошло за эти десять дней. Еще семнадцатого… семнадцатого она дала Мигелю согласие стать его женой, и жизнь в тот день лежала перед нею солнечная и радостная, как парковая аллея ранним утром. А потом на страну черной тучей обрушилась война, и сразу же все вокруг окрасилось в страшные цвета грязи и крови. Эти ужасы госпиталя, которых она не забудет до конца дней, люди с разорванными животами, люди с обугленными лицами, люди, в которых уже невозможно узнать людей… Маленькая обезьянка Асунсьон, родители которой погибли в пламени напалма… Кто виноват во всем этом? И неужели никто и никогда не ответит за все эти ужасы, обрушенные на маленькую страну, — только потому, что она маленькая, что она выглядит на карте полушарий совсем крошечным пятнышком? За преступление, совершенное над Европой, преступники заплатили в Нюрнберге, хотя бы ничтожной ценой своих никому не нужных жизней, но заплатили. А кто заплатит за Гватемалу?

Очевидно, все-таки Мигель прав. Очевидно, это и в самом деле единственное, что теперь остается: вырваться за границу и продолжать борьбу с той стороны. Ради погибших живые должны что-то делать, иначе все это окажется еще более бессмысленным…

Мигель был прав и в том, что прикрикнул на нее тогда в палатке. Жена должна быть мужу помощницей, а не обузой в трудные минуты. Другом, именно другом — в горе и в радости, при любых обстоятельствах…

Подлетев к мосту — тому самому, где на рассвете ждал окончания работы саперов, — Мигель сбавил ход и осторожно ввел машину на зыбкий настил. Сразу стих ветер, до этого ураганно свистевший в ушах и забивавший дыхание тугой подушкой. Джоанна повернула голову и спросила:

— Мигель, ты совершенно уверен, что это действительно необходимо — эмигрировать?

— Совершенно, — ответил тот. — Абсолютно необходимо, малыш, поверь мне.

Она помолчала, потом протянула руку и осторожно погладила мужа по колену.

— Тогда не расстраивайся, Мигелито… Важно, что ты считаешь это действительно нужным… А я постараюсь, чтобы для тебя это было не очень тяжело. Ведь когда у человека хорошая семейная жизнь, то ему многое кажется не таким трудным, не правда ли?

— Спасибо, малыш, — ответил Мигель, на секунду оторвав взгляд от настила и коротко улыбнувшись. — Я никогда не сомневался, что ты это сумеешь…

Через сорок минут, миновав [разбитые бомбами окраинные кварталы Чикимулы, они повернули на юго-запад. Дорога, пролегавшая до этого по низменности, начала петлять, поднимаясь в предгорья Кордильер.

— В Халапе остановимся перекусить, — сказал Мигель, взглянув на часы. — Или не стоит?

— Как хочешь… Можно остановиться, ты ведь, наверное, еще не завтракал?

— По правде сказать, было не до этого. Между прочим, я…

— Мигель, посмотри туда, прямо. Видишь?

Мигель притормозил, взглянув туда, куда указывала рука Джоанны.

— Самолет? Ничего, это, наверное, какой-нибудь случайно залетевший… Проскочим сейчас до того холма, там можно переждать на всякий случай…

Взревев мотором, джип рванулся вперед, вдавив Джоанну в спинку сиденья.

— У нас позавчера был интересный случай. Послали двух ребят в разведку… Что за черт, да он, кажется, и в самом деле…

Резкое торможение швырнуло Джоанну вперед — она едва успела выставить перед собой руки, чтобы не удариться о ветровое стекло. Вскинув голову, она увидела, как самолет косо падает навстречу им, стремительно увеличиваясь в размерах.

— Нагибайся, быстро! — крикнул Мигель, хватая ее за плечо. Джоанна, согнувшись, нырнула под приборный щиток, сильно ударившись лицом о рычаг подключения переднего дифференциала. Боли она в этот момент не почувствовала и вообще даже не успела сообразить, что происходит, слишком испуганная окриком Мигеля; она замерла, стараясь сжаться в совсем маленький комочек. Прямо перед ее глазами был вытертый до блеска металлический пол джипа, откуда-то из-под рулевой колонки несло жаром, сильно пахло бензином от бака под сиденьем. Ободок каски Мигеля, нагнувшегося над нею, больно давил ей на поясницу. Было очень тихо, как всегда бывает на пустынной дороге, когда вдруг выключишь мотор. И в этой тишине, наполняя ее до самых краев, до самых далеких горизонтов, стремительно нарастал яростный свистящий вой падающего на цель истребителя. Джоанна почувствовала, что сейчас закричит, просто закричит от внезапно охватившего ее нестерпимого ужаса, и вдруг рев самолета, достигший, казалось, пределов воспринимаемого человеческим ухом, словно взорвался над самой головой, лопнув и рассыпавшись дробным грохотом. Джип конвульсивно вздрогнул, как живое существо перед смертью, визгнул раздираемый металл, брызгами разлетелись стекла; Джоанна ощутила, как вместе с машиной дернулся и Мигель, навалившись на нее еще тяжелее. Прямо перед ее глазами на блестящий металлический пол упала ярко-алая капля. Потом вторая.