Моя купель - Иван Григорьевич Падерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очень важное условие жизнестойкости в бою — это чутье. Чутье опасности.
Мне посчастливилось знать, видеть, быть рядом с человеком, которого природа наградила таким чутьем, и он, как бы зная об этом, развил его в себе до удивительного совершенства не только ради ограждения своей жизни. Нет, он не щадил себя ради предотвращения опасности для многих и многих тысяч людей...
Это Василий Иванович Чуйков.
12 сентября 1942 года он возглавил войска 62‑й армии, на которую была возложена оборона Сталинграда. Находясь непосредственно под воздействием всех видов оружия противника, порой в двухстах метрах от переднего края, он вынужден был часто менять расположение своего командного пункта. Я свидетель перемещения его КП с Мамаева кургана к Астраханскому мосту, затем в овраг возле СТЗ, потом под берег Волги перед заводом «Красный Октябрь», наконец, в район Лесной эстакады, где сейчас возвышаются трибуны городского стадиона. Всего шесть точек. Три из них Чуйков сменил буквально за считанные минуты до прямого попадания тяжелых бомб в те блиндажи, где находился он и его помощники.
Держится, держится в одной точке, вокруг которой бунтуют взрывы, затем вдруг командует: «Уходи!» — и за спиной уходящих уже взлетают бревна разбитых блиндажей КП и дымятся глубокие воронки. Враг торжествовал — армия осталась без руководства. Но не тут-то было: в дивизии и полки продолжали поступать приказы и распоряжения Чуйкова, где и как следует наносить удары по наступающим частям противника.
Не помню точно, не то 17‑го, не то 18 октября командир полка вызвал меня к себе.
— Слушай внимательно, — сказал он тревожным голосом. — Поговаривают — Чуйков убит и кто-то другой командует армией под его именем. Сходи убедись. Для заделья возьми вот пакет: «Лично командующему». Сам он вот такой плечистый, всегда угрюмый, а голос — скажет «Встать!» — и мертвый поднимется... Если спросит, как дела, а ты убедишься, что это он, то скажи, мол, держимся; если не убедишься, то пожалуйся — боеприпасы на исходе и людей мало. Ясно?
— Ясно, — ответил я.
Вышел я от командира полка и не пойму — не то вечер, не то ночь, потому что небо над курганом заволокло толстыми черными тучами дыма. Спустился я с Мамаева кургана, прошел вдоль берега Волги и там возле заводского оврага нашел его блиндаж. У входа часовой. Он преградил мне путь винтовкой:
— Тебе куда?
— Вот с пакетом, лично к командующему.
— Проходи.
Вхожу в блиндаж. В середине — стол с телефоном и карта города. На ней шахматы. А он, угрюмый такой, прохаживается вдоль стенки. Я к нему с пакетом. Распечатав пакет и бегло взглянув на содержание донесения, он сказал:
— Ясно, — и покосившись на шахматы, спрашивает: — Играешь?
— Играю.
— Садись...
Успели мы сделать по семь или восемь ходов, как потолок ходуном заходил и крошки земли посыпались на шахматную доску. А он будто не слышит ничего, делает ход — шах!
Теперь уже в углах что-то заскрипело, застонало... Стойки в дверях перекосились. Вбежал адъютант, запыхавшийся, в пыли, и докладывает:
— Товарищ командующий, танки, восемь штук, прямо сюда прут...
Он и на это не обратил внимания. Снова объявил мне шах и только после этого повернулся к адъютанту.
— Танки, говоришь?
— Танки. Прямо сюда, восемь штук, — повторил адъютант и, помолчав, подтвердил: — Своими глазами наблюдал.
— Так... Плохи, значит, дела у Паулюса, коль на ночь глядя танками решил нас пужать... Ты вот что, Федор, вон в углу, под скамейкой, противотанковые гранаты лежат. Возьми парочку, еще раз убедись и тогда докладывай.
— Слушаюсь, — ответил адъютант и убежал с гранатами.
Я видел, как мечутся люди перед блиндажом командующего, а он все поторапливает меня: ходи, ходи. Сделал я еще несколько неудачных ходов — мат неизбежен, — задумался и не заметил, как все стихло. Вернулся адъютант, без гранат, и докладывает:
— Один танк подбит, другой горит, а остальные повернули обратно...
Теперь командующий повернулся к адъютанту быстро:
— Вот это по-братски докладываешь. — И ко мне: — Ну что, мат?
— Мат, — пришлось согласиться мне.
Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все как было. Тот, выслушав меня, обрадовался.
— Чуйков нами командует, значит, будем держаться... А тебе повезло: с двумя Чуйковыми сразу познакомился: адъютант, Федя, младший брат командующего. Знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. У него такое же чутье на опасность, как у старшего, только пока не обрел того, что есть у командарма. Вот так. А ты, шахматист первого разряда, продул командарму на пятнадцатом ходу... Ну ничего, — командир полка, облегченно вздохнув, толкнул меня в грудь, — еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим, и сыграешь...
Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статьей о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта заметка была обведена синим карандашом командарма.
— Это ты писал? — спросил он.
— Я.
— А лучше можешь?
— Попытаюсь.
— Тогда слушай меня.
И он принялся размышлять вслух о тактике мелких штурмовых групп в боях за город. Говорил отрывистыми фразами, четко, образно, прямо суворовским языком. Закончив, спросил:
— Понятно?
— Понятно, — ответил я.
— Тогда садись и пиши.
И когда я сел к столу, то обнаружил, что моя память почти ничего не зафиксировала для записи, хотя ответил: «Понял». Попробуй скажи: «Не понял», — проще в кипяток окунуться.
Сижу над чистым листом бумаги, как парализованный. И вдруг, нет, не вдруг, а как-то глухо, постепенно
