Остров любви - Сергей Алексеевич Воронин

— Все же эгоист ты, Сережка, — говорит она. — Или, вернее, индивидуалист.

— Чепуха, я немного видел в жизни плохого, по-испачкался, а теперь очищаюсь.

— Как это?

— А так. Я, предположим, пальто, оно в грязи, и я его чищу.

— Значит, люди для тебя щетка?

— Ну да, если я в них ищу хорошее. Это очищает.

24 ноября. В десять утра прибыли четверо нарт и с ними К. В., Нина, Апочка Картус и Олег.

— Вы готовы? — обращается ко мне К. В. — Поедемте! Надо спешить, сегодня в Керби, а завтра к концу ваших работ.

— А я поеду? — спрашивает Маша. — Ведь там совершенно неосвещенный участок, — и поглядела на меня.

— Собирайтесь!

Ну, не сравнить наше жалкое пешее передвижение с нартами. На них навалены грузы, везут двое рабочих, да так быстро, что еле поспеваем. Забереги хорошие, но в одном месте опять напоролись, пришлось вернуться и идти правым берегом. Маша два раза ввалилась в воду, и теперь ее валенки, ватные штаны и телогрейка обледенели. По пути зашли в зимовку. Собрали сушняк, и вот уже из зимовки тянется на чистый воздух синий густой дым. Болтаем о том о сем. Мне дьявольски хочется узнать, как она относится ко мне наедине, и я будто нечаянно, чисто случайно, кладу ей на колено руку. Она взглядывает на меня быстро и строго. Но на моем лице, видно, появилось что-то наивное, и она, тоже будто нечаянно, снимает мою руку с колена. Проходит несколько минут, и я кладу руку опять. Она опять вздрагивает и смотрит быстро и строго. Я улыбаюсь.

— Сними, — говорит она тихо, но я сжимаю пальцы. — Сними, или я ударю. — Это она уже говорит громко, сердито. И я убираю руку.

Спали в той же зимовке. Сыпался песок, было сыро и холодно.

25 ноября. Утром ни свет ни заря выехали. Мне и Маше К. В. приказал идти и разведывать. Прошли не больше километра — и одни нарты развалились. К. В. оставил Олега и двух рабочих чинить, а мы двинулись дальше. В одном месте, по правому берегу, вода прорвала лед, к левому от середины реки протянулась тонкая наледь. Я прошел по ней, она гнулась. Дождался первых нарт и провел их. Следующие двинулись за мной, наледь внезапно треснула, и нарты всей задней частью погрузились в воду. Рабочие тянули веревки, но нарты не поддавались. Тогда я лег на лед у провала, запустил руку в воду по локоть и стал подымать задник нарт. Обломись лед — и хана. Выбраться было бы трудно. Глубина. Все же нарты вытащили. Третьи нарты я провел сам по новому месту. Шуба на мне обледенела, шагать стало трудно, пришлось ее снять и изрядно поколотить палкой.

Местами Амгунь вся подо льдом, но кое-где пробивается, образуя узкие зеленые полосы. Хорошо идти, особенно налегке.

Когда на небе появились розовые от заходящего солнца облака, мы подошли к палаткам. В палатках все было по-прежнему: печь, груда вещей, лист бумаги с описью имущества.

1 декабря. Здорово достается. С 25-го ни одного часика не было свободного для дневника. Такой бешеной гонки я не видел. Четыре тысячи триста метров за один день трассы, а при Ник. Александровиче — дай бог, полторы тысячи, тысяча восемьсот.

— Работать надо! Необходимо обозлиться на медведя, стать злее его, тогда победа обеспечена, — изредка повторял К. В.

У рубщиков ни секунды простоя. Когда шли домой, у них осталось силы только добраться. На другой день прошли четыре тысячи метров. Утром мне К. В. сказал: «Вы будете на подноске теодолита и на вешинии линии. Это в интересах дела, не обижайтесь. Пикетаж будет вести Нина».

На трассе произошел ляпсус.

— Установите теодолит, — сказал мне К. В.

Я сказал, что не знаю как. Он удивился и покачал головой.

— Неужели вас не научил Николай Александрович? Безобразие, надо старые замашки инженерства бросить. Со стороны глядя на такого «шибко ученого мужа», можно подумать, что он черт знает что, а фактически… Глядите, вот тренога, уровень, буссоль. — И К. В. стал просто объяснять устройство теодолита и работу с ним.

Через десять минут я установил теодолит.

Как-то рубщики замедлили рубку.

— В чем дело? — спросил он.

— Лес густой, да и мерзлый, рубить трудно, — заявил Кряжев.

— Трудно?

— Ага, — простодушно ответил он.

— Дайте-ка топор.

Я никогда не видал, чтобы кто-либо так рубил. Похоже, К. В. рассердился на дерево и решил его побороть. Короткие, быстрые, сильные, точные взмахи, удары, как выстрелы, в сторону летящая щепа — и большое дерево с глухим простоном, словно сожалея, что его так быстро отправили на землю, валится, ломая все на своем пути. Снег падает вниз. А К. В. уже рубит другое дерево, третье, четвертое. Рубщики жмут вовсю, идя за ним, снегопад с деревьев увеличивается.

— Вот так надо работать, надо быть злым, тогда ничто не страшно. — К. В. передает топор и кричит мне, чтобы я вешил. На мне, подвешенный через плечо, его портфель, набитый деньгами и документами. Утром я ввалился в воду, валенок обледенел, носок примерз, но я бегу, пренебрегая всем этим. Мне дьявольски не хочется, чтобы он и мне показал, как надо работать. Работали до темноты, — кстати, она наступает в шесть вечера, — идем домой. Путь далекий и тяжелый.

29 ноября поехали на Талиджак-Макит. Только два дня работы — и снова переезд. Прошли по Амгуни, по заберегам, двенадцать километров и остановились в хорошем сосновом лесу.

— Эх, черт возьми, если бы не землянка, через пару дней подошли бы к смычке, — сетует К. В.

Дело все в том, что мы-то, ИТР, поместились в палатке, а рабочие под звездным, черным небом. Палатка маленькая, на двух человек — то есть на две койки. Но поместились в ней четверо. Мне пришлось лечь с Машей. Маша было заупрямилась, но ничего ей не оставалось делать, как примириться. Легла и нос уткнула в палатку, а сбоку, осторожно, чтобы не обжечься о печку,