А фронт был далеко - Сергей Бетев

«Хоть бы выневестилась ладом!..» — молилась про себя, а сама все чаще думала: не оттого ли дочь растет небаской, что родилась в позднем замужестве (говорили старухи, что бывает такое).

Что касается Ивана Артемьевича, о своей семье он попросту не очень задумывался. Прижимистости жены не брал в толк, а когда она проступала заметно, умел так удивиться этому, что Анна сама могла вывернуть все чулки. И тогда она становилась в его глазах обыкновенной расчетливой, даже бережливой женщиной.

А дочь стала отрадой. Да и мерял он ее не по материной мерке. Поначалу Иван даже стыдился про себя, что не испытывает к ней того, что называют нежностью. Он спрашивал себя, что же это такое — отцовское чувство, — и приходил в недоумение, не находя ответа. Нет, он понимал, что стал отцом, что надо растить нового человека не только по-другому, чем рос сам, но и с другой прицелкой в жизни с самого начала и отвечать за все это. Как это делать, он бы объяснить не смог. Но видел, что дочь любопытная, во всякую дырку лезет, про все, что непонятно, спрашивает — это хорошо. А когда прожила десять лет и уже приговаривала «когда я была маленькой», обозначились в ней и первая серьезность, и человечья доброта: любому несмышленышу, если надо, выговор даст или сопли утрет, отцовскими конфетами в получку всех подружек одарит, собак и кошек любит, а весной хромого галчонка выходила.

Хорошая дочь. Чего еще надо?

Нельзя сказать, что Иван Артемьевич гордился собой и семьей. Просто он был спокоен и за себя, и за свою семью. И жизнь казалась ему хорошей и правильной.

4

Костя Захаркин вернулся из Грязнушки в срок. Иван Артемьевич за это время успел переговорить с кем надо, и дело было за документами.

Костя встретил его не только без обычной сдержанности, но шумно и радостно:

— Все изладил, как велели! Они тама спохватились: айда, говорят, в колхоз, пиши заявление — без всякого Якова возьмем. А я им говорю: че я, дурнее мерина, что ли? Они давай уговаривать: жилье найдем, а потом женим. А я им: давай заместо невесты справку!..

— Заглохни маленько, — попросил Иван Артемьевич, уже понявший, что Костя вернулся с удачей. И, заметив к удивлению, что он при старых своих штанах облачен в почти новый, но немного великоватый ему пиджак и вполне приличные сапоги, между прочим поинтересовался: — Разбогател ты, вижу, за три дня, прибарахлился. Прямо франт!..

Костя пыхнул на мгновение румянцем, сбился со своих новостей, но сразу справился и радостно объяснил:

— Так это все на мне невзначай оказалось… Приезжаю, значит, в Грязнушку. Где, думаю, ночевать? Насмелился к соседям попроситься: всю жизнь рядом жили, шибко никогда не ругались, переночевать пустят. Захожу, а у них посередь избы стол большущий стоит, и человек двадцать народу за ним. Еда всякая, конечно, бутылки стоят, мужики почти все уже худоязыкие, особенно старые. Тетка Настасья ко мне со слезами: «Ой, Кистинтин, и ты здеся оказался! Айда-ко, миленький, за стол, помяни моего Афанасия: помер ведь он. Сегодня девятый день!..» Как помер, спрашиваю. Здоровый был еще три недели назад. «А так: бог прибрал в одночасье. Пошли с мужиками к этой лихоманке, Матрене-колдунье, да и выпросили у нее четверть. А у той самогонка-то против лихорадки настояна: с табаком. Ну и нахлебалися… Тех-то кого пронесло, кого водой отлили да молоком отпоили, а мой как зашелся, так и посинел… Да ты проходи, Коська, проходи за стол. Где ты да как ты таперича без бабки-то живешь?..» — спрашивать стала.

— Ты же про пиджак хотел рассказать, — напомнил ему Иван Артемьевич.

— А я про что? — споткнулся Костя. — К вечеру, как стали расходиться, Настасья сундук настежь и давай: это, Петро, тебе пальто на память от Афанасия; тебе, Матвей, штиблеты выходные; тебе, Николай — это брат Афанасия, — костюм ненадеванный. Все раздала… А как до меня очередь дошла, в сундуке-то ни хрена и не осталось. Настасья руками схлопала: «Ой, Костя, как это я про тебя не подумала!» И давай по избе бегать. Слетала в горницу, тащит вот этот пиджак, протянула мне: «Ей-богу, раза два или три надевал!» Я-то знаю, что Афанасий его с весны с себя не спускал… А сегодня утром, когда уходил, сапоги его отдала, рубаху новую и двое подштанников. Портянки тоже новые…

— Так, так… — буркнул Иван Артемьевич и перешел к делу: — А справка где?

— Вот, — протянул ему бумажку Костя. — Все в порядке. Всем миром в колхозном правлении составляли, — для убедительности сообщил он.

По справке нетрудно было понять, что сочиняли ее усердно. Из нее явствовало, что Константину Егоровичу Захаркину, уроженцу деревни Грязнушки, не только шестнадцать лет, но и то, что родители его, «помершие по причине тифа», были из бедняков, «сочувствующих Советской власти», что в настоящее время сам он «оказался круглым сиротой» опять же «по причине смерти единственной бабки при пожаре собственного дома». В колхозе гражданин Захаркин не состоял, а «в настоящее время изъявил желание выехать из деревни Грязнушки на стройку пятилетки на станцию Купавину», что и подтверждается подписью председателя и круглой печатью.

— Вроде все есть, — сказал Иван Артемьевич, прочитав справку вслух.

— И еще велели сказать на словах, — добавил Костя, — если не хватит…

— Чего не хватит?..

— Не знаю… Велели сказать, что никаких метрик, когда я родился, не выдавали. Но все соседи и председатель колхоза знают, что меня крестили в нашей церкви, где записали в книгу. А так как в гражданскую церква сгорела, а поп сбежал, то в сельсовете об этом тоже могут написать справку, если потребуется…

— Не потребуется, — весело сказал Иван Артемьевич. — Считай, что ты мой кочегар!

— Ну да?!

— Пошагали в отдел кадров! — приказал Иван Артемьевич.

Через день, после получения медицинской справки о здоровье, Костя Захаркин стал паровозным кочегаром депо станции Купавиной, с двухнедельным испытательным сроком.

Не знаю, как сам Костя, а Иван Артемьевич первую его поездку запомнил.

Костя неловко поднялся по лестнице в будку и замер перед массивным котлом, разукрашенным множеством блестящих вентилей и краников, обрамленным поверху циферблатами приборов, среди которых почти в центре на зубчатом полукружье выделялся внушительный и изящный рычаг регулятора, а под ним, погрубее, — рычаг заслонки топки. От притихшего котла исходило угрожающее тепло. Казалось, горячая махина приостановилась на вдохе и вот сейчас, сейчас выдохнет из себя жар… Костя стоял в широком проеме будки, и только глаза его лихорадочным блеском выдавали волнение.

— Подкинь маленько, — попросил помощника Иван Артемьевич.

Тот поднялся, нажал нижний рычаг, поставив его на упор. Дверка топки, расколовшись посередине, легко распахнулась в стороны, открыв грохочущую пасть, которая, ослепив, исторгла волну иссушающего воздуха.

— Посторонись! — коротко приказал Косте помощник и, став одной ногой на железный фартук между будкой и тендером, а другой опершись чуть в стороне от топки, широким взмахом поддел лопатой из тендерного бункера уголь и со всего плеча махнул в сторону топки. Костя невольно прикрыл глаза, ожидая, что сейчас лопата сомнется, переломится, а уголь, брызнув от котла во все стороны, запорошит, вышибет глаза… А лопата на мгновение застыла у самого порога топки, и уголь, сорвавшись с нее, кружевным веером бросился в огонь, растаяв в ослепительном реве. Костя, высунувшись из-за правой шторы возле плеча Ивана Артемьевича, хотел углядеть, куда летит уголь, но помощник, взмахнув еще раз пять и подкручивая черенок лопаты то вправо, то влево, лихо вогнал лопату по железной подошве бункера глубоко под уголь, а топка закрылась, будто сама. Костя даже не заметил движения, которым помощник столкнул рычаг с упора.

— Понятно? — обернулся Иван Артемьевич к ополоротевшему Косте.

— Не-е-е… — протянул тот и испуганно взглянул на него.

— Ничего, поймешь, — заверил Иван Артемьевич. — А сейчас полезай-ка вон туда… — Он показал на полуоткрытые створки над бункером. — Подгреби в тендере угля поближе к бункеру…

Костя опрометью бросился наверх, на волю. Выскочив в тендер и дохнув прохладного воздуха, он растерялся снова, ощутив непривычную высоту, и сел прямо в уголь.

Потом послышалось, как он заскреб лопатой.

К паровозу Костя привыкал споро, совался с вопросами всюду.

У паровозного кочегара круг обязанностей неширок: следить, чтобы уголь постоянно был у помощника под рукой, чтобы паровоз не зарос грязью и в будке стояла чистота, да у водоразборных колонок принять воду. Заправка топки, смазка, продувка котла, прокачка колосников лежит на ответственности помощника машиниста, хотя в паровозных бригадах все это без особого риска передоверяли опытным кочегарам. Что касается Ивана Артемьевича, он еще до того, как Костя поднялся в будку, нарочно предупредил своего помощника Пашку Глухова, чтобы тот приучал Костю ко всему при любой возможности и не стеснялся.