Почему он нас уничтожал? Сталин и украинский голодомор - Станислав Кульчицкий

Р. Девис, С. Виткрофт и примкнувший к ним Р. Конквест не поняли, что конфискация хлеба и вслед за ней — всех других запасов продовольствия, с одной стороны, и предоставление продовольственной помощи ограбленным крестьянам — с другой, являются элементами одной и той же террористической комбинации. Террор голодом мог быть осмысленным деянием Кремля только в том случае, если б он сопровождался масштабной и хорошо разрекламированной кампанией помощи голодающим.

Конквест не смог уложить в единое целое противоречивые, казалось бы, факты одновременного уничтожения и спасения людей. Возможно, ранее он надеялся на то, что документальные материалы советских архивов подтвердят сделанный им на основе опроса свидетелей вывод о голоде-геноциде, который обосновывался в книге «Жатва скорби» (1986 года издания). Но он посмотрел глазами Девиса и Виткрофта на архивы Кремля и не нашел такого подтверждения.

Действительно, 20 лет архивного поиска не дали прямого подтверждения заявлений выживших жертв Голодомора о том, что их пытались уничтожить. Исследователи убедились только в том, что Сталин использовал даже в общении со своими ближайшими подручными эзоповский язык. Главный составитель уникальной по своему научному значению книги «Сталин и Каганович. Переписка 1931–1936 гг.» Олег Хлевнюк заметил у генсека такую особенность: даже в совершенно секретной переписке Сталин конструировал для себя и своего окружения картину событий, которая была далекой от реальности, но позволяла сохранить «политическое лицо» высшей власти.

Кремлевские архивы не дали однозначного ответа и на вопрос, кого уничтожал Сталин в Украине в 1933 году — украинцев или крестьян? Тех, кто выжил во время Голодомора, поставленный таким образом вопрос мог бы возмутить. Украинских крестьян, которые тогда погибали миллионами, никто не спрашивал, украинцы они или крестьяне. Но под углом зрения Конвенции ООН о геноциде такое различение жертв голода имеет смысл. Конвенция принималась с участием советских юристов, и поэтому социоцид как неизбежный результат «социалистических преобразований» в ней отсутствует.

Впервые вопрос о социальной или национальной направленности сталинского террора голодом в афористической форме поставил выдающийся английский специалист по экономической истории СССР Алек Ноув (Nove). Вспомнив об угрозе Сталина на объединенном заседании политбюро ЦК и президиума ЦКК ВКП(б) 27 ноября 1932 года «ответить сокрушительным ударом» на саботаж «отдельных колхозников и колхозов», он сформулировал свое несогласие с Конквестом в четвертом издании своего классического труда по экономической истории СССР в такой форме: «Это скорее «сокрушительный удар» по крестьянам, среди которых было много украинцев, чем по украинцам, среди которых было много крестьян». Ноув понимал причины уничтожения государством крестьян, которые сопротивлялись коллективизации (кампания ликвидации кулачества как класса тоже была истребительной), но не мог поверить собранным в книге Р. Конквеста рассказам свидетелей голода, утверждавших о том, что уничтожали украинцев.

Вожди ВКП(б), которые в своей идеологии базировались на «Манифесте Коммунистической партии», с легкостью декларировали свои намерения ликвидировать враждебные классы. Они, однако, будучи «пролетарскими интернационалистами», не позволяли себе деклараций о ликвидации наций. Уничтожая цвет дореволюционной интеллигенции и проводя масштабную чистку КП(б)У, Павел Постышев надевал вместо традиционного большевистского френча сорочку с украинским орнаментом, декларировал высшую степень заботы о расцвете культуры — «национальной по форме, социалистической по содержанию». Поэтому историки Запада после открытия архивов не смогли найти прямых свидетельств преследования советских граждан по национальному признаку вплоть до 1934 года (лишь тогда появились в Украине первые жертвы национальных депортаций — немцы-«фашисты» и поляки-«пилсудчики»). Исследователи, однако, нашли в архивах иное: ужасающие результаты карательной акции, о которой рассказывали выжившие в те годы свидетели. При всех условиях требует определения в юридических терминах сам факт колоссальной смертности в украинских селах. Она не в 13, как показывает советская демографическая статистика, а в три десятка раз, как устанавливает реконструкция этой статистики, превышала естественную. Столь высокие показатели смертности отличают украинский голод от голода в других регионах СССР, вызванного драконовскими хлебозаготовками или снятием населения «второстепенных» городов и местечек с централизованного снабжения. Факты свидетельствуют о том, что террор голодом был обращен против украинских крестьян, а не против крестьян вообще. Понятно, однако, что от организованного Кремлем на территории Украины голода пострадали польские, немецкие, болгарские и другие села.

Целенаправленное уничтожение миллионов украинских крестьян можно было утаить от всего советского населения и даже (как свидетельствуют мемуары Н. Хрущева) — от компартийно-советских функционеров высшего ранга. Но о нем не могли не узнать те, кого уничтожали, хотя бы потому, что уничтожению подлежали не все из них. Любой террор, в том числе террор голодом — это показательное уничтожение части людей с целью добиться желаемого поведения от всех других. Следовательно, государственная помощь голодающим в зоне действия террора голодом не должна быть доказательством отсутствия террора.

Почему этого не могли понять историки мировой величины — В. Данилов, Р. Девис, Р. Конквест? Возможно, не только потому, что документальные свидетельства о конфискации незернового продовольствия либо совсем отсутствовали, либо были тщательно замаскированы. За долгие десятилетия в нашем сознании отложилось весьма суженное представление о геноциде, которое было сформировано гитлеровской практикой уничтожения евреев. Но в Советском Союзе геноцид должен был иметь другой облик. Он мог быть только продуктом конкретных обстоятельств места и времени. Будучи осмысленным деянием Кремля, он должен был произойти на пересечении его социально-экономической и национальной политики. Это утверждение мне кажется чрезвычайно важным. Чтобы оно не прозвучало декларативно, должен обосновать его собственным опытом многолетнего пребывания в теме.

Моя первая монография о голоде 1932–1933 годов «Ціна «великого перелому»» появилась еще тогда, когда существовал Советский Союз. Выходу ее в свет предшествовали четыре года исключительно напряженного труда в архивах. Поэтому сугубо фактическая сторона темы в той книге освещалась достаточно полно, она и доныне не устарела. Голод определялся как геноцид, но это определение обосновывалось только его ужасающими последствиями. Связать между собой конкретные факты причинно-следственными связями я тогда не мог, а без этого тщательно замаскированные действия Сталина и его ближайшего окружения либо вообще не фиксировались сознанием, либо находили ошибочную интерпретацию.

Уже четыре десятилетия я исследую сравнительно небольшой хронологический отрезок советской истории — от 1921 до 1939 годов. Со временем пришло понимание того, что любое важное событие не получит правильную интерпретацию, если исследователь будет оставаться в рамках лишь этих 18 лет. Мы прожили в построенном большевиками «государстве-коммуне» 74 года, не понимая, что тот мир отличался от естественного своими цивилизационными параметрами. Чтобы освободиться от стереотипов советской эпохи, пришлось написать книги, посвященные Русской революции 1917 года и антикоммунистической революции 1991 года.

Идея «государства-коммуны» была сформулирована В. Лениным в апреле 1917 года. Большевики преуспели в том, чтобы связать в сознании советских людей свою «революцию сверху» с Русской революцией. Но их собственная революция не имела никакого отношения к обоим течениям Русской революции — демократическому и советскому. Строительство «государства-коммуны» началось с весны 1918 года и закончилось в конце 30-х годов (передвоенной зачисткой 1937–1938 годов). Изучая историю советского времени, нельзя полностью полагаться на общепринятые методы исторической науки, которые были отработаны на основе естественно-исторического процесса. Ведь строительство «государства-коммуны» и включение в него многомиллионного крестьянского населения были следствием субъективных действий небольшого количества конкретных лиц. Этот процесс представлял собой постоянное противоборство группы вождей правящей партии и широких народных масс. Народ стремился оставаться самим собой, а вожди пытались воплотить в жизнь собственные представления о том, как ему жить. Некоторые аспекты социально-экономической политики Кремля были реализованы методами террора и пропаганды, от других приходилось отказываться под угрозой стихийных народных восстаний.