Полное собрание сочинений. Том 17 - Л Н. Толстой

Гости сидѣли въ большой горницѣ, обитой по стѣнамъ коврами. Дверь тоже завѣшана была ковромъ. Въ переднемъ углу на полстѣны въ обѣ стороны прибиты были иконы въ золоченыхъ окладахъ, и въ самомъ углу висѣла рѣзная серебряная лампада. Два ставца съ посудой стояли у стѣны. У ставцовъ стояли 4 молодца, прислуга. За однимъ столомъ, крытымъ камчатной скатертью сидѣли гости за чаемъ Китайскимъ въ китайской посудѣ, съ ромомъ, — на другомъ столѣ стояли закуски, меды, пиво и вина. Выпита была 2-я бутылка рому.

Гости были шумны и веселы. Князь Репнинъ, старшій гость, невысокій старичокъ, <съ сѣдой окладистой бородой,> сидѣлъ въ красномъ углу подъ иконами. Красное лицо его лоснилось отъ поту, блестящіе глазки мигали и смѣялись и всетаки безпокойно озирались, соколій носокъ посапывалъ надъ бѣлыми подстриженными усами, и онъ то и дѣло отпивалъ изъ китайской чашки чай съ ромомъ и сухой маленькой ручкой ласкалъ свою бѣлую бороду. Онъ былъ шибко пьянъ, но пьянство у него было тихое и веселое. <Онъ слушалъ, посмѣивался.> Рядомъ съ нимъ, половина на столѣ, облокотивъ взъерошенную голову съ краснымъ, налитымъ виномъ, лицомъ на пухлую руку, половина на лавкѣ, лежала туша Бориса Алексѣича Голицына, дядьки Царя. — Онъ громко засмѣялся, открывъ бѣлые сплошные зубы, и лицо его еще по[ба]гровѣло отъ смѣха, и бѣлки глазъ налились кровью.

— Да ужъ разожжетъ! — закричалъ онъ, повторяя слова хозяина. — Нащъ Питеръ-дитятко, охъ — и орелъ-же..

И Борисъ Алексѣичъ опрокинулъ въ ротъ свою чашку и подалъ ее хозяину и, распахнувъ соболій кафтанъ отъ толстой красной шеи, какъ будто его душило, отогнулся на лавку и уперъ руки въ колѣна. —

Другой Голицынъ, Михаилъ Михайлычъ, худощавый черноватый мущина съ длиннымъ красивымъ лицомъ, помоложе другихъ, сидѣлъ нахмуренный и сердито подергивалъ себя за усъ. — Онъ пилъ наравнѣ съ другими, но видно было, что хмѣль не бралъ его, и онъ былъ чѣмъ-то озабоченъ. Онъ взглянулъ на двоюроднаго брата Бориса Алексѣича и опять нахмурился. Веселѣе и разговорчивѣе и трезвѣе всѣхъ былъ Францъ Яковлевичъ и хозяинъ. — Францъ Яковличъ не по одному куцему мундиру, обтянутымъ лосинамъ и ботфортамъ193 на ногахъ п бритому лицу и парику въ завиткахъ отличался отъ другихъ людей. И цвѣтъ лица его, бѣлый съ свѣжимъ румянцемъ на щекахъ, и звукъ его голоса, не громкій, но явственный, и говоръ его русскій, не совсѣмъ чистый, и обращенье къ нему хозяина и другихъ гостей, снисходительное и вмѣстѣ робкое, и въ особенности его отношеніе ко всѣмъ этимъ людямъ, сдержанное и нераспущенное, отличали его отъ другихъ. Онъ былъ высокъ, строенъ, худощавѣе194 всѣхъ другихъ. Рука его была съ кольцомъ и очень бѣла. Онъ пріятно улыбнулся при словахъ хозяина, но, взглянувъ на Голицына, когда тотъ вскрикнулъ, тотчасъ же отвернулся презрительно. —

Хозяинъ, средняго роста, статный красавецъ лѣтъ сорока, безъ однаго сѣдаго волоса, съ высоко поднятой головой и выставленной грудью (Ему неловко было сгорбиться) и съ пріятной свободой и спокойствіемъ въ движеньяхъ и свѣтомъ и ясностью на округломъ лицѣ, соблюдалъ всѣхъ гостей, но особенно и чаще обращалъ свою всегда складную, неторопливую рѣчь звучнымъ волнистымъ голосомъ къ Францу Яковличу.

* № 21.

1.

Изъ Воронежа, къ Черкаску на корабляхъ, на стругахъ, на бударахъ, внизъ по Дону бѣжало царское войско. Войско съ запасами хлѣбными и боевыми шло въ походъ подъ Азовъ. <На страстной начали въ Воронежѣ грузить на суда пушки, ядра, бомбы, порохъ, свинецъ, кули съ овсомъ, мукой, крупой, рыбу, соль, водку, сбитень, а послѣ Святой стали подходить войска. Садились на суда и плыли внизъ по Дону.>195

Всѣхъ струговъ съ войсками и запасами было 1300. Если бъ всѣ струги шли въ нитку одинъ за другимъ, они бы вытянулись на 50 верстъ; а такъ какъ они шли въ 3 части и далеко другъ отъ друга, то передніе ужъ близко подходили къ Черкаску, а задніе недалеко отошли отъ Воронежа. Впереди всѣхъ шли солдатскіе полки на 111 стругахъ; за ними плыли потѣшные два полка196 съ Головинымъ Генераломъ, въ третьихъ плылъ Шейнъ бояринъ, надъ всѣми воевода, со всѣми войсковыми запасами.

Позади всѣхъ, на недѣлю впередъ пустивъ войска на стругахъ, плылъ самъ Царь въ 30 вновь построенныхъ корабляхъ съ приказами, казною и начальными людьми.

Въ Николинъ день, 9-го Мая, на половинѣ пути у Хопра, Царь догналъ и обогналъ середній караванъ, — тотъ самый, въ которомъ плыли его два любимые потѣшные полка, Преображенскій и Семеновскій. Въ караванѣ этомъ было 77 струговъ. Впереди всѣхъ шли 7 струговъ съ стрѣлецкимъ Сухарева полкомъ по 130 человѣкъ въ каждомъ, позади — Дементьева, Озерова, Головцына, Мокшеева, Батурина стрѣлецкіе полки на 29 стругахъ; за ними шелъ Семеновскій полкъ на 8 стругахъ, а за ними съ казною 2 струга, 2 судейскихъ, 1 дьячій, 1 духовницкій, 2 бомбардирскихъ, 1 дохтурскій, 3 Нѣмца Тимермана съ разрывными запасами, за ними — съ больными 9 струговъ, за ними генеральскіе 2 струга и, позади всѣхъ, 13 струговъ Ѳамендина полка, и на нихъ по 100 человѣкъ Преображенскаго полка, всѣхъ 1200.

Въ Преображенскомъ полку большая половина была новобранцы. — Собрали ихъ на святкахъ въ Москвѣ изъ всякихъ людей, <и женъ и дѣтей ихъ поселили въ Преображенскомъ, а самихъ,> одѣли въ мундиры темнозеленые и обучили солдатскому строю. Новобранцы были больше боярскіе холопы, но были и посадскіе люди и дворяне бѣдные. Прежніе солдаты прозвали новобранцевъ обросимами, и на плыву отпихнули обросимовъ на особые струги. Обросимы плыли позади всѣхъ.197

На заднемъ стругѣ плыли прапорщикъ Нѣмецъ, сержантъ Бухвостовъ198 и 106 человѣкъ солдатъ обросимовъ. Всю ночь они плыли на греблѣ, чуть не утыкаясь носомъ въ корму передоваго струга.

Наканунѣ была первая гроза. Въ полденъ былъ громъ и молнія, и во всю короткую ночь прогромыхивало за горами праваго берега, и молонья освѣщала темную воду и спящихъ солдатъ въ повалку на новаго лѣса палубѣ и гребцовъ, стоя равномѣрно качавшихся и правильно взрывающихъ воду. Въ ночь раза два принимался накрапывать дождь, теплый, прямой и рѣдкій. Къ утру на небѣ стояли прозрачныя тучи, и на лѣвой сторонѣ, на востокѣ, каймою отдѣлялось чистое небо, и на этой каймѣ поднялось красное солнце, взошло выше, за рѣдкія тучи, но скоро разсыпало эти тучи, сначала сѣрыми клубами, какъ дымъ, а потомъ бѣлыми курчавыми облаками разогнало эти тучи по широкому небу199и свѣтлое, не горячее, ослѣпляющее, пошло все выше и выше по чистому голубому небу.

Дѣло было къ завтраку. Съ разсвѣта гребла все таже вторая смѣна 16 паръ по 8 веселъ со стороны. И ужъ намахались солдатскія руки и спины, наболѣли груди, налегая на веслы. Пора было смѣнить, и ужъ не разъ покрикивали гребцы лоцману. Лоцманъ былъ выборный изъ нихъ же, Обросимовъ, широкоплечій, приземистый солдатъ Алексѣй Щепотевъ.

— Пора смѣну, Алексѣй, что стоишь.

Но Алексѣй въ одной рубахѣ и порткахъ, въ шляпѣ, поглядывал, щуря на золотое солнце свои небольшіе глаза, казавшіеся еще меньше отъ оспенныхъ шрамовъ, опять впередъ, на загибъ Дона, на струги, бѣжавшіе впереди; и только всѣмъ задомъ чуть поворачивалъ руль, и не отвѣчалъ.

— Вишь чортъ, у его не бось жопа не заболитъ поворачивать то, — говорили солдаты, раскачиваясь, занося весла.

Изъ рубленной каюты на кормѣ <вышелъ> Нѣмецъ капитанъ въ чулкахъ, башмакахъ, и зеленомъ [?] разстегнутомъ кафтанѣ. Оглядѣлся.

— Алексе, — сказалъ онъ, — которы смѣнъ.

— Вторая, Ульянъ Иванычъ.

— Надо смѣнить. А парусъ не можно? — спросилъ Нѣмецъ.

— Не возьметъ, Ульянъ Иванычъ, вонъ видишь — на Черноковымъ стругѣ пытались, да спустили опять, — сказалъ Щепотевъ, указывая впередъ на дальніе струги, загибавшіе опять впередъ по Дону.

— Ну смѣняй.

— Позавтракали чтоль? — спросилъ Алексѣй.

— А то нѣтъ, — отвѣчали съ носу, прожовавши хлѣбъ.

— Смѣна! — крикнулъ Алексѣй негромко, и сразу подняли веслы гребцы, и зашевелились на сырой палубѣ, потягиваясь, поднимаясь, застучали ноги, и 16 человѣкъ гребцовъ подошли на смѣну, и одинъ старшой подошелъ на смѣну лоцмана.

— Ну, разомъ, ребята! берись!

Стукнули глухо о дерево борта ясеновыя, ужъ стертыя, весла, ударили по водѣ, но заплескали не ровно.

— Но черти! заспались, разомъ!

Тихій голосъ запѣлъ: «Вы далече, вы далече... во чистомъ полѣ», — весла поднялись, остановились и разомъ стукнули по дереву борта, плеснули по водѣ, и дернулся впередъ стругъ, такъ что качнулся Ульянъ Иванычъ, закуривавшій трубку у выхода изъ каюты, и Алексѣй Щепотевъ, переходившій въ это время къ носу, скорѣе сдѣлалъ шагъ впередъ, чтобъ не свихнуться. Алексѣй съ смѣной, снявшейся съ гребли, прошелъ къ носу. И всѣ стали разуваться и мыться, доставая ведромъ на веревкѣ изъ подъ носа журчавшую воду.

Позавтракавъ, сидя кругомъ котла съ кашей, каждый съ своей ложкой, люди помолились на востокъ, и разсѣлись, разлеглись по угламь на кафтанахъ, кто работая иглой, чиня портища, кто шиломъ за башмаками, кто повал[ясь] на брюхѣ на скрещенныя руки, кто сдвинувшись кучкой, разговаривая и поглядывая на берега, на деревню, мимо которой шли и гдѣ, видно, народъ шелъ къ обѣдни, кто въ отбивку отъ другихъ сидя и думая, какъ думается на водѣ. Алексѣй Щепотевъ200 легъ на своемъ мѣстечкѣ у самаго носа на брюхо и глядѣлъ, то внизъ на смоленый носъ, какъ онъ перъ по водѣ и какъ вода, струясь, разбѣгалась подъ нимъ, то впередъ, на лодку и правило передняго струга, какъ они шаговъ за 100 впереди струили воду.201 Кругомъ его шумѣлъ народъ, смѣялись, храпѣли, ругались, весело покрикивали гребцы, еще свѣжіе на работѣ и еще только разогрѣвшіе[ся] и развеселившіеся отъ работы. На берегу, близко, слышенъ былъ звонъ, и солдаты перекрикивались съ народомъ изъ села. Онъ не смотрѣлъ, не слушалъ и не думалъ, и не вспоминалъ, а молился Богу. И не объ чемъ нибудь, онъ молился Богу. Онъ и не зналъ, что онъ молится Богу, а онъ удивлялся202 на себя. Ему жутко было. Кто онъ такой? Зачѣмъ онъ, куда онъ плыветъ? Куда равномерное поталкива[ніе] веселъ съ этимъ звукомъ, куда несетъ его? И зачѣмъ и кто куда плывутъ? И что бы ему сдѣлать съ собой. Куда бы дѣвать эту силу, какую онъ чуетъ въ себѣ? Съ нимъ бывала эта тоска прежде и проходила только отъ водки. Онъ перевернулся.