Чисто английские вечера - Эмилия Кинг

Она дошла до гостиной и с порога быстро ее оглядела, проверяя, все ли в порядке. Теперь глаза ее смотрели не так озабоченно – она осталась довольна. Кольцо успокоилось и больше не вертелось на пальце, а на лице Эмили появилось удовлетворенное выражение, совсем как у ребенка, что молча созерцает любимую игрушку, которую сам смастерил, и тихо радуется.

Ей навстречу шел Питер Стоун с небольшим круглым подносом в опущенной руке.

– Я вам очень благодарен, мисс Томпсон, – начал он.

Эмили вспыхнула, но не от похвалы, а от внезапно уколовшей ее мысли, что за этой сегодняшней ночной беготней она почти ни разу не вспомнила о Питере, не разыскала его взглядом в толпе гостей, не обратилась к нему, чтобы услышать ровный хрипловатый голос.

– Ваше присутствие в этом доме значит очень много, – продолжал мистер Стоун.

– Я делаю, что могу, – тихо проговорила Эмили, кивнув и заторопившись к дальнему концу гостиной, где уже убирали хрусталь.

Две румяные горничные, Мэй и Джейни, споро уставляли поднос высокими стаканами, фужерами, вазочками из-под мороженого. Питер, остановившись в проеме, обернулся и долгим взглядом посмотрел Эмили вслед. Глаза – точно море, подернутые дымкой, в лице, как всегда, гордость и достоинство, и еще – немного горечи. Весь его облик словно говорил: «Мужчина рождается от женщины, и рождается он для скорби».

Лорд Гроули стоял у окна своей просторной спальни и сквозь занавеси смотрел, как внизу от подъезда, скользнув светом по аккуратной стене кустарника, отъехала очередная машина. Мелькали отблески фонарей на фасаде здания, люди суетились, усаживаясь в автомобили, но звук этой возни не проникал в интимный мир сэра Джеймса. Он отошел к камину и закурил. Гроули был высоким худощавым мужчиной, лет под пятьдесят, с тонким и выразительным лицом, с проницательными серыми глазами, под треугольником бровей и с большим насмешливым ртом, который, однако, часто казался строгим. Аккуратно зачесанные с легкой проседью волосы, мягкие и тонкие, образовывали ровную линию над высоким лбом. Теплота взгляда и спокойствие придавали ему вид человека мягкого и умиротворенного, но в действительности характер его отличали непреклонность и напористость.

Когда страна оказалась в опасности и приходилось стольким жертвовать, исполнять много общественных обязанностей, жизнь приобрела некую пикантность, остроту. Гроули нравилась – определенно нравилась – его деятельность в различных комитетах; и даже серьезный упадок в делах и рост налогов не могли сильно обеспокоить его, все время делавшего вид, что он помнит о тяжелом положении страны и четко осознает свое место. Он считал, что страну давно следовало встряхнуть, научить, как напрягать силы и экономику. И чувство, что он не жалеет себя в трудное время, придавало особый вкус тем тихим радостям за столом и в постели, которым в его возрасте могли предаваться с чистой совестью даже менее патриотически настроенные граждане.

Он опять подошел к окну и остановился, что-то тихо напевая и постукивая в такт по стеклу ухоженными ногтями. Здесь и увидела его фрау Эльза, неслышно вошедшая через боковую дверь. Высокий, длинноногий, в мягком шерстяном костюме с отложным воротничком (что было редкостью в те дни), при синем шелковом галстуке, который он носил пропущенным через кольцо, Гроули стоял, казалось, не замечая ее, чуть склонив набок голову.

Он не обернулся, но Эльза знала, что он слышал, как она вошла. Она приблизилась к стоявшему у окна креслу и села. Тогда он обернулся и произнес: «О!»

То было почти выражение восторга, для него отнюдь не обычное, ибо он открыто никогда ничем не восхищался, если не считать избранных мест из произведений древних авторов. Но она знала, что сейчас особенно хороша: полная луна освещала ее прекрасную фигуру, играла на блестящих светло-русых волосах и искрилась в льдисто-зеленых широко посаженных глазах, прикрытых черными ресницами. Для нее очень много значило, что она красива и сознает это.

Эльза подняла голову и перехватила пристальный, горящий желанием взгляд Гроули. Не давая ей опомниться, он неожиданно пылко сжал ее в своих объятиях, как в дни их первого страстного увлечения. «Должно быть, это унизительно для него, такого гордого и сдержанного человека, открывать свое желание, умолять ее», – подумала она и почувствовала к нему жалость превосходства. Ей чужды были эти метания и сомнения. Когда она хотела близости, она всегда умела естественно и без комплексов получить ее. И выбор был скорым, не отяжеленным глубокой философией. Перед тем, как их окутал мрак, Эльза успела разглядеть его лицо, искаженное мукой и жгучим желанием. Требовательная и жадная в любви, она очень скоро после их знакомства поняла, что его страсть – неистовая, непосредственная, но и примитивная – не могла удовлетворять ее, оставляя в физическом одиночестве. Но они никогда не разговаривали о близости.

А если бы ему в голову пришла мысль поговорить с ней на эту тему, то он бы с горечью и досадой узнал, что она лишь терпит его из соображений большой политики, а также комфорта, не сравнимого ни с одним отелем.

Он лежал рядом с нею, охватив ее рукою и сохраняя в течение долгого времени полное безмолвие. Она знала, он стыдится своей страсти, считая, что интимная близость, не служащая продолжению рода, – не что иное, как похоть. Возможно, здесь сказывались его происхождение и убеждения юношеских лет, влияние его матери, ее убеждений. Но, будучи интеллигентным и притом человеком очень жизнелюбивым, он, несомненно, пытался подавить свой глупый стыд.

– Как ты себя чувствуешь, Эльза? Ровно ли бьется сердце, дорогая? – он отнял руку, начал поглаживать ее волосы.

Эльза успокаивающе притронулась к нему.

– Прекрасно, Джеймс! Все хорошо, милый, – она улыбнулась в темноте.

– Я люблю тебя. Люблю… – ровным голосом сказал он.

– Да, дорогой, я знаю…

Ее охватила невыразимая грусть. Зачем судьба послала ей богатство, здоровье, молодость и не озарила ее жизнь счастьем? Даже та, что любила и потеряла любовь или даже не любовь, а мечту – счастливее ее. Любовь… Отчего всякий дух тоскует по ней, отчего всякое тело, исполненное силы и радости жизни, чахнет и вянет, лишенное любви? И неужели в этом огромном мире не довольно любви, чтобы и ей, Эльзе, взять свою толику?

Он нащупал в темноте пижаму, быстро прошел в ванную. Там он включил свет, оставив дверь приоткрытой. Сквозь шум воды Эльза различала, как он мычит и отфыркивается с наслаждением здорового человека. Искупавшись, он вернулся к ней, включил ночник и подал ей халат. Две крохотные слезинки, как искры, сорвались с ресниц Эльзы и упали в постель незамеченные.