Бесполезные мемуары - Карло Гоцци

Глава XXII

Перевёрнутый мир. Либеральная цензура

То, что сеньор Гратарол, запутавшийся в сетях Амура, соизволил поверить вероломным инсинуациям своей Армиды, не удивительно, но если бы этот молодой человек имел у себя в голове малейшие зерна осторожности, он попросил бы свою любовницу не болтать на такую деликатную тему, и он посоветовал бы ей, по крайней мере, скрывать это дело. Вместо этого бедный дурак поднял громкий крик, публично изрекал угрозы, пытался настроить против меня хорошее общество Венеции и власти, что вызвало странные слухи по всему городу. Синьор Франко Агаци, секретарь-ревизор Трибунала по кощунствам, направил распоряжение Сакки представить повторно «Любовные снадобья» в цензуру. Вместо того, чтобы немедленно повиноваться, неосторожный Сакки сказал, что отдал рукопись некоей даме. Когда капо-комико рассказал мне про этот подвиг, я строго его отругал и упрекнул за то, что он подверг себя риску прогневать судебную инстанцию, самую властную и самую грозную в мире. «Оставьте, оставьте, сказал мне старый Труффальдино, – я знаю, что делаю. У вас слишком много сомнений. Не следует бояться того, что само падает нам в руки. Эта пьеса будет для меня золотой жилой». Я больше не знал, что думать; но злые пересуды летали из уст в уста, публика, взволнованная, хотела видеть Гратарола спародированным и одураченным. Этот молодой человек привёл в движение небо и землю, проводил утренние приёмы в передних у членов Совета Десяти, нес свои жалобы влиятельным особам. Эти действия были не из тех, что могли бы меня успокоить. Люди склонны придавать малым делам, их касающимся, гигантское значение; они склонны над ними задумываться, удивляться, кричать, делать большие глаза, и хотя это всего лишь пустяки, они превращают зефир в приливной ливень. В какой-то момент моя пьеса была сочтена кровной и личной сатирой на фата, который увел у меня любовницу. Вскоре оказался задет не только Гратарол, но и такая-то дама, такой-то сенатор, этот гражданин, тот купец, со всеми своими друзьями, всей своей семьёй, всем кругом своих знакомых. Театр не смог бы вместить толпы жертв, которые я принёс своему злопамятству. Рассказывали анекдоты о каждом персонаже, притянутом мной к позорному столбу, и рассказчики этих историй брали их из разных источников. За это время прочитали мою рукопись у знатной дамы, которая поддерживала Сакки, и группа людей, образованных и интеллектуальных, утверждала, что произведение невинное, что я должен быть оправдан и что Пьетро Антонио Гратарол поднимает шум из ничего. Я жил в смертельном страхе, ожидая некоего удара молнии из Трибунала по богохульствам или Совета Десяти. Однажды утром передо мной возникает суровое лицо ревизора Франческо Агаци, одетого в тогу и судейскую шапочку. – «Вы передали, – сказал он судейским тоном, – пьесу под названием «Любовные снадобья» труппе Сакки. Эта комедия была прочтена, рассмотрена и возвращена в театр Сан Сальваторе, с разрешением трибунала к постановке. Она вам больше не принадлежит. Подтвердите, что вы не возражаете против представления этого произведения, что суд не ошибается». Я не мог справиться с моим удивлением. – «Но, синьор ревизор, – ответил я спокойно, – я, кажется, слышал, что вы хотели провести вторую проверку моей комедии. Величайшая услуга, которую вы могли бы мне сделать, это забрать, сохранить и похоронить пьесу под предлогом этой новой проверки». «Разве вы не заметили, – ответил судейский с ещё большей строгостью, – я удалил с десяток стихов из вашей рукописи? Это исправление доказывает, что я читал пьесу с необходимым вниманием, и даже строгостью: трибунал не ошибается. Мы рассматриваем комедии, руководствуясь в своих суждениях нашим знанием духа нашего народа. Есть некоторые люди, которые хотят вмешиваться, отдавать приказы и оказывать влияние на вопросы, которые их не касаются. Я повторяю: трибунал сказал своё слово, а он не ошибается».

Несмотря на это странное решение трибунала, я горько жаловался на учинённое мне насилие. Безусловно, это был первый случай, когда цензура насильно отсылала произведение в театр, несмотря на противодействие со стороны автора, и такой тирании, наверно, больше нигде не встретишь. Когда для меня стало очевидно, что я потерял всякий контроль над своей бедной комедией, я обрек себя на молчание и стал ждать развития событий. Просматривая пьесу в своей памяти, я нашел несколько мест, где публика, с её склонностью выискивать личности, неизбежно исказит смысл моих фраз. Я хотел бы, по крайней мере, изменить или удалить эти опасные пассажи, но ни за что на свете Сакки не согласился бы внести изменения хотя бы в один стих, и роли разучивали без моего участия. Теодора провозглашала за кулисами нежность, исповедуемую ею по отношению к сеньору Гратарол. Она все время повторяла, как попугай, сотню экстравагантных речей, которые могли испортить и более уважаемую репутацию, чем её собственная. Когда она увидела, что «Любовные снадобья» будут поставлены, её гнев не знал удержу. Она являлась в семье актеров с пылающим лицом, оскорблениями на устах, её отравленный язык прохаживался с беспримерной дерзостью на счет самых влиятельных персон. Этот знатный сеньор – дурак, другой – корыстолюбец, у которого я купила протекцию, тот, влиятельный, ревнует к Гратаролу. Эта знатная дама хвастается, что содержит каналью, другая – дура, если не хуже. Мошенники, воры, обманщики и интриганы объединились против галантного человека! Мы живём в ужасной стране!

Таким способом сладкая премьерша думала смягчить в отношении своего друга публику, этого безжалостного Минотавра. Мне оставалась только одна надежда, что пьеса будет освистана, актеры завалены печеными яблоками и занавес упадет до окончания вечеринки. Сакки, полный уверенности, проводил без меня репетиции, изменял роли, не спрашивая моего мнения, и потирал руки, прислушиваясь к ярости Риччи. Наконец, 10 января, афиша анонсировала первое представление «Любовных снадобий». Более чем за три часа до открытия театр был осажден возбужденной толпой. Я с большим трудом проник в зал. Толпа дралась за кресла партера и я узнал, что ключи от лож продавались за бешеные деньги. Я увидел за кулисами множество людей в масках, которые просили директора разместить их где угодно. «Откуда этот ажиотаж, только для того, чтобы посмотреть плохую пьесу?» – сказал я вслух. – «Синьор граф, – ответила Риччи, красная от гнева. Разве вы не знаете, что ваша пьеса – это личная сатира?» – «Синьора, – ответил я, – вы знаете мою комедию уже год, и вы знаете, в каком духе я её писал. Если дьявольские побуждения, глупая неосторожность, озлобленность недоброй женщины, грубые проступки, несдержанный язык и суета ветреника делают эту пьесу личной сатирой, это не моя вина». Риччи опустила глаза, я вернул ей талоны, чтобы укрыться в небольшой ложе третьего разряда. В середине лестницы я встретил жену сеньора Гратарол, и я слышал, как она смеялась с друзьями, говоря: «Я пришла, чтобы увидеть моего мужа на сцене». Синьор Пьетро-Антонио щеголял в первых рядах, с безмятежным и философским видом, под руку с очень красивой девицей. Незадолго до поднятия занавеса, старый капо-комико, не занятый в «Любовных снадобьях», пришел навестить меня в моем уголке. Пьеса началась. Новые декорации, свежие костюмы – раздались аплодисменты. Высшее внимание публики, актеры играют старательно, и я должен отдать должное Теодоре – она прекрасно играет персонаж Леонору. Всё предвещает успех. В принципе, вначале я дал роль Адониса Луиджи Бенедетти. Сакки решил, что эта роль подойдёт Витальба, хорошему человеку, но посредственному актеру. Я слишком поздно понял причины этого изменения. Витальба был немного похож на сеньора Гратарол. У него были волосы того же цвета; к тому же он был так же подстрижен и причесан, так же одет, как бедный Пьетро-Антонио, к тому же актёр прекрасно имитировал жест, осанку, выражение лица того, кого он хотел изобразить, так что к шестнадцатой сцене пьесы я думал, что вижу появление на сцене секретаря Сената лично. Мощный взрыв аплодисментов и смех приветствовали вступление на сцену Адониса, и множество голосов вскричали, что это Гратарол во-плоти. Я поспешно отступил назад в глубину ложи, и, схватив за воротник старого Сакки, сказал: – «Несчастный! что это такое? В этом и состоит смысл изменений, которые ты сделал? Это значит слишком злоупотреблять моей снисходительностью. Завтра же эта пьеса будет изъята из театра, или я потеряю к нему доверие». – «Я очень извиняюсь, – спокойно отвечал директор, – но пьеса не будет снята по причине своего успеха. Это было бы губительно для кассовых сборов».