Маримба! - Наталия Терентьева

Как-то я видела передачу по телевизору: родители потеряли сына. Родители вполне нормальные, интеллигентные, лет по сорок пять обоим. А сыну не было двадцати. И отец, инженер по образованию, сумел найти его в радиоэфире. Они утром уходят на работу, а вечером возвращаются домой, устанавливают связь со своим любимым сыном и разговаривают. Он им односложно отвечает на вопросы. Иногда связь плохая, помехи, но иногда очень четко и точно можно слышать – не знаю, что. Не помню, как объясняли в передаче. Я сидела потрясенная и смотрела на спокойные, даже довольные лица родителей, рассказывающих о постоянных контактах с душой своего ушедшего ребенка.

У того, кто снимал этот сюжет, хватило ума и сострадания никак не прокомментировать его и не начать иронизировать.

Бедные родители сошли с ума от горя? А может, нет? Может, весь мир, та его часть, которая перестала верить, сошла с ума?

Сроки, сроки… Значит, это мой срок, говорила я себе, – остаться одной, с маленькой Катькой, на краю открытой пока двери и смотреть туда, куда ушла мама, вслед за остальными, кто ушел раньше. И пытаться понять. И мучиться, и сожалеть о несказанном, несделанном, о том, как мало любви было отдано, как много ошибок совершено, о том, как жестоко коротка и несправедлива жизнь, о своей беспомощности, о невозможности остановить быстро текущее время, чуть его замедлить, оставить Катьке кусочек ее непрожитого детства, которое пришлось отдать взамен страданиям и слезам, оставить маму здесь еще на годик-два, чтобы я, напуганная, успела бы облегчить ее мучительную жизнь, порадовать ее, развеселить, побаловать…

Тонкая, хрупкая грань, которую обычно не ощущаешь. Вот она – рядом, совсем близко. Мир живых и мир мертвых. Мир, которого нет. Или он все-таки есть? Они живут с нами, в наших сердцах. Так трудно формулируется, ведь оно лишь твое, единственное, горячее, разрывающее душу… А слова – простые и плоские, и сто раз сказанные. Другие это знали до меня? И так же себя спасали этими словами… И я пыталась спасти себя и вытащить из черного, холодного, безысходного.

Спасала и знала: в один прекрасный день та дверь закроется. Я останусь здесь, они – там. И я больше не буду стоять и смотреть на них, не буду ощущать холода из другого мира, мира ушедших. Не буду день и ночь разговаривать с мамой, которой больше нет. Не буду думать – как они там. Дверь закроется, и я забуду о ней на время. Начну снова думать – как мы здесь.

А неумолимое время станет подталкивать и подталкивать меня поближе к той двери. Я не знаю сроков. И не хочу их знать.

Снег

Сначала я разговаривала с ней по телефону, на ее кухне, куда больше никогда не попаду. Мамин голос был такой близкий, молодой, светлый. Мама меня за что-то отчитывала, привычно, не зло, но решительно. Все, как обычно. Но я знала во сне, что мамы больше нет. И слушая маму, думала, как бы записать ее голос. Чтобы потом еще раз послушать. Ведь у меня нет нигде маминого голоса – ни одной записи. Только в душе.

А потом там же, в маминой квартире, мама сидела в комнате, на кровати, где в последнее время спали ее сиделки. Мама во сне была маленькой, худенькой, плохо выглядела. В комнату заглянула какая-то женщина и спросила:

– Вам нужен новый каталог косметики?

Мама так растерянно взглянула на меня. Она знала, что должна умереть. И я знала. Я покрепче обняла ее и ответила той женщине:

– Нет, не нужно, спасибо.

Я так явственно ощущала мамино плечо, руку, как не бывает во сне. Мама доверчиво прислонилась ко мне, я держала ее за плечо, хрупкую, маленькую, теплую. И тут заиграл будильник.

Через час мы вышли с Катькой в школу и обнаружили, что весь двор замело белым-белым, первым снегом. Умершие снятся во время ночного дождя и снега. Это закон, необъяснимый с точки зрения материалистической картины мира. Я же не знаю ночью, что вдруг пошел снег или начался дождь. Даже если бы и знала. Сны по заказу не снятся.

С кем я сейчас спорю? С Феликсом Бедросовичем, Катькиным учителем истории, который говорит «Бред, бред, бред» на любую попытку объяснить что-то непознанное? С Демокритом, первым понявшим, что Вселенная состоит из атомов, и в этом, собственно, и весь секрет нашего мира? С Карлом Марксом, отцом всех материалистов-атеистов?

Проснувшись, я чувствовала – вот сейчас, здесь где-то рядом была мама. Я быстро встала, чтобы не начинать свое и Катькино утро со слез. Стала делать зарядку и рассказывать Катьке сон. Слезы заливались в уши. Катька вскочила, подбежала, крепко поцеловала меня, зажгла свечку у маминого портрета.

Есть какая-то вторая реальность во сне, я это точно знаю. Есть сны, которые помнишь всю жизнь. Есть сны с продолжением. Есть сны-предсказания. Не хочу верить, что это лишь работа моего подсознания, которое не пускает к себе разум. Подсознание – та часть меня, которая существует независимо от моего желания, никак не поддается воспитанию… Невозможно, это просто невозможно постичь.

Я купила журнал, на обложке которого в миллионнократном увеличении сфотографирован синапс – связь между нейронами мозга в момент передачи импульса. Это очень странная, красивая и страшноватая картинка, чем-то напоминающая светящиеся красно-желтым светом берцовые кости. Катька увидела ее и засмеялась:

– Это что? Кости?

Мозг видит сам себя, свое устройство, и смеется. Вот как-то так и происходит познание мира.

А за окном шел снег. После долгой теплой осени, то солнечной, то мрачной, коричневой, но сухой, вдруг, не дожидаясь начала зимы, пошел ночью снег. Быстрый, мелкий, сыпет, сыпет. Мир за моим окном становился все белее, белее. Так и нужно к Катькиному дню рождения. Платье можно надеть и черное. Черное – цвет не только траура, но и торжества, точнее, торжественных мероприятий. А вот за окном пусть будет все белым-бело. Светло и пушисто. И маленькая Катька, которой я первый раз не подарила куклу на день рождения, стала еще на годик старше.

Шел снег, заметал нашу черную осень, заметал дорожку к маминому дому, по которой мы с Катькой больше никогда не пойдем, укрывал мамину розу у нас на даче, которую мама когда-то заметила в траве. Сидела на кресле у крыльца и вдруг увидела что-то розовое. «Да кашка, наверное!» – прокричала я. А подойдя поближе, удивилась. Среди высоких луговых цветов и травы росла роза: наверно, бывшая хозяйка посадила когда-то. Розу пытались забить сорняки, она слегка одичала, но росла себе и росла. С тех пор мы ее с Катькой так и зовем – «бабушкина роза».

Когда мама умерла, на розе распустились два бутона и стояли так до самых заморозков. В черном, совершенно поникшем и приготовившемся к зиме саду все цвели и цвели два небольших, густо-розовых цветка.

Жизнь сама рисует себе яркие сюжеты, иногда странные, трудно поддающиеся объяснению, иногда простые и пронзительные, как эти два цветка в память о только что ушедшей маме. Как тот снег к Катькиному дню рождения. Она любит снег, как нормальный русский человек, и любит свой день рождения, как любой ребенок. И очень ждет обычно и того, и другого. Ее день рождения в самом начале зимы.

…Пусть идет снег. И поскорее заметет чавкающую глину у нас в саду на даче. И засыпет все – и две наши дорожки, и клумбы, и розы, укрытые еловыми ветками, и крышу нашего сарайчика, и прибитый там башмак. И когда мы поедем на кладбище убирать пожухлые цветы, там тоже будет не так черно и мрачно.

Пусть подольше идет снег. Чтобы было светлее темным утром, когда мы спешим в школу, и долгими, бесконечными вечерами, ставшими неожиданно тихими. «Бабушка не звонила?» Нет, и уже никогда не позвонит.

Пусть летит, кружится, сыплет, метет, вырастает сугробами, хрустит под ногами, тает и снова идет… Снег, по которому больше никогда не пройдет моя мама.

Но пройдем, пробежим, даже прокатимся на санках и лыжах – обязательно прокатимся! – мы, похожие и непохожие на маму и бабушку, другие, одна помоложе, покрасивее, понаивнее, другая постарше, позлее, поумнее и почернее на лицо. Может, и мое лицо посветлеет от снега. И снова засияют огромные Катькины глаза, глядя на огромный, белый-белый, неизведанный мир. И в ее длинных ресничках будут застревать снежинки, переливаясь разноцветными огоньками в лучах холодного зимнего солнца.

В одно воскресенье я совершенно напрасно взяла ее с собой в гранитную мастерскую, где на открытой площадке стоят в ряд надгробия недавно умершим, ждут весны, когда можно будет вкопать их в землю на могилах. Катька ходила между памятников бледная, то и дело тревожно взглядывая на меня, и молчала. И я вдруг поняла: дверь в тот мир, куда ушла моя мама и ее бабушка, должна закрыться для Катьки раньше.

Она не должна ощущать, что тот мир совсем рядом, здесь, за невидимой тонкой гранью. Она еще маленькая. И у нее есть я. И целая долгая жизнь впереди. Следующей по правилам должна быть я. Между Катькой и тонкой, страшной гранью – я. И пока я есть, Катя не должна о ней знать. Должна забыть страшное и спокойно, счастливо, весело быть – здесь, по эту сторону, где светло, суетно, разноцветно, больно. Здесь, где – жизнь.