Роксолана - Осип Назарук

Султан Сулейман с отроками и свитой возвращался в свою столицу через Солунь.

Встревожился гарем при известии, что бледнокожая невольница едет с ним уже от самой Солуни в дорогой жемчужной диадеме, и сокрушались все, что она до сих пор не закрыла своего лица, как велит мусульманский обычай.

Необычная тишина заполнила палаты дери-сеадет, когда въезжала туда невольница Хуррем. Лишь перепуганные евнухи толпой высыпали ей навстречу, кланяясь еще ниже, чем раньше.

Но встревожились не только обитательницы султанского гарема, но и все визири, кади-аскеры, дефтердары и даже кизляр-ага, могущественнейший из придворных вельмож. Чутьем восточных людей они предвидели, что в жизни двора правителя грядут большие перемены.

Как черная туча над землей, висела ненависть над гаремом падишаха. Ненависть всех жен и одалисок к бледнокожей чужеземке, невольнице Хуррем, «христианской собаке», пленившей сердце десятого султана.

На следующий день после возвращения из паломничества поздно вечером в ее покои вбежала маленькая черная собачка с деревянным крестиком, привязанным к спине. Поначалу Настуся так испугалась, что даже вскрикнула. Но сразу же успокоилась, догадавшись, что это «подарок» соперниц, возненавидевших ее. Они, очевидно, специально подбросили эту собаку именно тогда, когда падишах обычно наведывался в ее покои, рассчитывая смутить и обескуражить Настусю и в последний раз попытаться отвратить от нее сердце падишаха.

Она мгновенно поняла все это, успокоилась и приманила к себе собачонку. Лапки ее были в черной грязи, к деревянному крестику прикреплена маленькая дощечка, а на ней – надпись, всего три слова: «Калым за подкидыша с Керван-йолы»[104].

В них крылась ядовитая насмешка над нею, сиротой, за которую некому даже калым вручить. И тем острее была обида, что с тех пор, как попала сюда, она никогда и никому не причинила ни малейшего зла. Настуся ощутила такую горечь, что расплакалась. Слезы хлынули из глаз, и она не смогла их сдержать, как ни пыталась. Внезапно вытерла глаза, позвала служанку и велела подать воды.

Умыла лицо и принялась отмывать измазанные лапки собачонки. В эту минуту один из евнухов доложил, что падишах уже направляется к ней. Поначалу Настуся хотела было спрятать собачку, но передумала. Мелькнула мысль: «Все равно ему донесут, зачем?»

Сулейман вошел, как всегда, с суровым видом, но при виде Настуси лицо его смягчилось. Увидев, что она сама моет лапки перепачканной собачке, рассмеялся и весело спросил:

– А это еще что такое?

– А это мой калым, Сулейман, – негромко ответила она, и обида прозвенела в ее голосе, как отзвук затихающего вдали колокольчика. Мгновение боролась с собой. И все-таки не выдержала: слезы покатились по щекам, как порвавшаяся нитка жемчуга.

Сулейман застыл, словно громом пораженный. Он еще никогда не видел, чтобы она плакала. Но и сейчас, вся в жемчужной росе своих слез, она выглядела, как весна, омытая теплым дождиком. Но внутри у нее все горело, словно пожар, который еще не вырвался из занявшегося дома.

Молодой падишах склонился, чтобы взглянуть на то, что причинило его возлюбленной такую боль. Мгновения хватило ему, чтобы заметить деревянный крестик на собачке и прочитать надпись… Она в эту горькую для нее минуту впервые назвала его по имени, и это прозвучало как музыка. Поэтому он еще глубже ощутил ее горечь и обиду. Подавил растущий гнев и произнес:

– О Хуррем! Ты получишь такой калым, какого не имела ни одна из моих жен и жен моего покойного отца – да будет Аллах милостив к его душе!.. А те, кому пришла в голову эта недобрая шутка, ответят за нее сполна!

Настуся оставила в покое собачку и, молитвенно сложив руки на груди, сказала:

– Не делай ничего во гневе, чтобы не наказать безвинных! Ибо как найти виноватых в серале, где живут тысячи людей?

– Уж я найду для этого средство! – ответил молодой Сулейман. Собственными руками он закончил мытье «калыма», погладил песика и, вытерев, уложил на диван.

Нервно прошелся взад-вперед по покою, улыбнулся возлюбленной и поспешно вышел.

Уже в дверях обернулся и проговорил:

– О Хуррем! Если не сломить страхом эту ненависть, то она будет разгораться все сильнее и сильнее. То, что они сделали сейчас, всего лишь начало. Я знаю своих людей!

И ушел, ровно ступая по коридорам гарема. А Настуся, испуганная, стала ждать, что же случится дальше.

На следующий день Настуся, как обычно, встала рано и выглянула в окно, выходящее во внутренний двор гарема. Оттуда не доносилось ни звука, хотя обычно в это время здесь уже кипела жизнь. Все окна вокруг двора были плотно закрыты. А под ее окнами стояла удвоенная стража из новых евнухов, которых раньше она никогда не видела. Обычно служанки уже с утра сообщали ей о самых незначительных событиях, случившихся в гареме, но до сих пор ни одна из них не показалась.

Удивленная, Настуся сама отправилась в комнату для прислуги. Все служанки находились там, но выглядели они перепуганными. Завидев госпожу, одни низко склонились, другие распростерлись ниц на полу.

– Что с вами? Что случилось? – встревоженно спросила Настуся.

– О госпожа, – ответила одна из невольниц. – Такого уже давно не случалось в гареме… Как раз сейчас секут проволочными нагайками двух евнухов твоих перед страшными воротами Джелад-одасы, куда их потом отправят… А одну из лучших одалисок падишаха зашивают в кожаный мешок, чтобы потом утопить в Босфоре…

Настуся побледнела.

Она знала, что законы гарема суровы, но и представить не могла, что на ее обидчиков обрушатся такие страшные кары. Должно быть, султан заявил тем, кто вершил здесь суд, что ее обида – это личное оскорбление ему и всему его дому… Без этого кара была бы мягче. Она растерялась. Благодарность к суровому покровителю, страх и боязнь, что из-за нее лишат жизни трех человек, – все это отразилось на ее лице.

Указав пальцем на двух невольниц, она коротко произнесла:

– Идите за мной!

Те поднялись. Она приказала подать плащ и вышла в сопровождении обеих служанок.

В гареме было тихо как в могиле, и пусты были его коридоры. Евнухи, стоявшие на страже у входа, молча расступились, склонясь до земли. Она пересекла обширный двор гарема и направилась прямо к воротам селямлыка[105], куда доступ женщинам был строжайше запрещен.

Начальник янычаров, охранявших вход в селямлык, узнал Роксолану, так как она по-прежнему не прятала лицо под покрывалом. Стоя в дверях и низко кланяясь, он в замешательстве проговорил: