Признания Ната Тернера - Уильям Стайрон

Значит, хозяйству Райдера тоже конец! — проговорил маса Сэмюэль после долгого молчания. Я знал, что у него не все в порядке, но чтобы так скоро! Последняя настоящая старая плантация в Суррее; даже не верится!

Очень даже верится, сэр, — возразил погонщик. — Земля на северном берегу реки Джеймс так истощилась, ее даром-то уж не берут. И жрать, я извиняюсь, сэр, в Суррее, окромя желудей, больше нечего. Говорят, сойки, ежли в Суррей залетают, дык беспременно корм туда с собой берут. — Один из двоих других погонщиков фыркнул и захихикал.

Пока тот, в шляпе, говорил, кобыла подо мной, за которой водилось этак повыплясывать впоперечь, невзначай переступая вдоль шеренги, сдвинулась на несколько ярдов в сторону от погонщиков, тут тряхнула гривой и капризно встала — как раз у того места, где раздавалось однообразное треньканье варгана. Бэуммм. Бэуммм. Вдруг треньканье прекратилось, кобыла подо мой дернулась, и я услышал, как вдоль канавы зазвякали, зашевелились цепи, и громче стал горестный плач ребенка, который, как и прежде, хныкал, прильнув к толстому седому дядьке, а тот, спросонок подслеповато поморгав гноящимися глазами, глянул на мальчика и пробормотал: “Ну, ничего”. Погладил его по кучерявой темной головенке и вновь сказал: “Ну, ничего”. А потом стал тихо повторять эти два слова, будто единственные, которые знал: “Ну, ничего... ну, ничего...”

Ни с того ни с сего вдруг налетел порыв ветра, день нахмурился, промозглый ветерок помчал вдоль каравана, взметнул листья вокруг растоптанных, сбитых башмаков на ногах негров, стал трепать лохмотья рукавов их бумазейных рубах и бахрому на серых рваных штанинах. Меня самого передернуло, но тут так же быстро, как и появилось, облако исчезло, день вновь заулыбался, расцвел в тепле, и в этот момент прямо у стремени я услышал тихий вкрадчивый голос:

Деточка, миленький, подай старому Реймонду какой-нибудь кусочек.

Я предпочел не услышать, устремив все внимание на маса Сэмюэля, который говорил:

Так, я смотрю, вы там, в Суррее, и семьи этих негров поразбивали, иначе-то в караване и женщины были бы.

Ну откуда ж я знаю, сэр, — отвечал погонщик. — Мистер Давенпорт нанял меня только перегонять их.

Ну, миленький, ну, пожалуйста, — не унимался голос рядом со мной, — неужто не найдется картофелины для старого Реймонда? От яблок нас уже тошнит. И лепешек этих кукурузных. Одни лепешки да кислые яблоки с обочины. Нам всем тошно уже от этой дряни. Ну, пожалуйста, дай картофелину старому Реймонду. А может, и бекончика кусочек завалялся?

Я глянул вниз и увидел веснушчатого, лишь слегка коричневатого цветного, мускулистого и крепко сбитого, толстогубого, с лысеющей рыжеватой головой. На вид ему было лет тридцать пять, может быть, сорок, и явно в нем текла кровь то ли какого-нибудь ирландца-управляющего, то ли наследника поместья на реке Джеймс, а может, бродячего жестянщика из Пенсильвании; по тому, с каким видом он восседал — то ли два скованных с ним цепью соседа к нему так прильнули, то ли из-за дерзостных звуков, которые он извлекал из зажатого в мясистом неуклюжем кулаке варгана, “еврейской арфы”, как его называют, — создавалось впечатление, что он, хотя и оборванец, но наделен каким-то непонятным достоинством и влиянием: я заметил, как ему оказывали и как он принимал знаки уважения; да ведь, в общем-то, на каждой плантации есть свой такой вот Реймонд. Возвышением он, скорей всего, обязан белой крови, но также и врожденному уму, практической сметке и хитрости, которые, при самом жалком и уродливом применении, на безрыбье сделали его мудрецом и авторитетом в глазах остальных. Отчего не всегда на небе луна? Реймонд знает. А над болотами такие черные туманы встают — они и заслоняют. Как вылечиться от ревматизма? Да ты, вон, Рея, Рея спроси! А надо пилипарки делать из скипидара с красными червяками и соком красной луковицы — вот, только так, первое средство. Какие-то проблемы у тебя с твоей женщиной по ночам? А возьми ватку, которую она после месячных выбросит, пришей себе изнутри к штанам и носи, она сама на тебя запрыгивать будет. Когда негры на волю выйдут? В 1842 году, мне видение было — а поведет негров белый с деревянной ногой, приехамши из Парижа, что во Франции. И вот уже слава о нем идет между неграми: Спроси нашего пройдоху Рея. Реймонд — он, почитай что, все как есть знает на всем белом свете. А как там в Джорджии будет, переживем? Да ну, это же страна богатых, нас потому и ведут туда. В Джсорджсии ниггеры яичницу три раза в день едят...

Тебя как звать-то, красавчик?

Нат, — ответил я. — Нат Тернер.

А где ты, мил человек, живешь?

На лесопилке Тернера, — говорю, — на юге округа. — И тут я вдруг сболтнул такое — такое лишнее, столько раз потом жалел, что Бог не вырвал мне тогда мой дурацкий язык. — Хозяин скоро меня в Ричмонд увезет и там даст вольную.

Ну-у, так это же тогда вообще святое дело! — оценил Реймонд.

Вот ей Богу! — добавил я.

Послушай, мил человек, — опять завел он свою вкрадчивую канитель, — ну неужели у такого богатенького негритеночка не найдется кусочка еды для старого Реймонда? Вон же у тебя какая сумка толстенькая у седла. Там, наверное, столько всякой вкуснятины в той сумке! Ну, мил человек, ну, красавчик, ну дай Реймонду чего-нибудь покушать.

Да там одна Библия в той сумке! — нетерпеливо оборвал его я, поймав себя на том, что говорю с тем же акцентом, что и он — рот будто полон каши.

Я хлопнул кобылу ладонью между ушей, чтобы она прекратила этот свой крабий перепляс, и подъехал ближе к маса Сэмюэлю. Пока мы там стояли, день стал клониться к вечеру, похолодало. Луч закатного солнца, прорвавшись сквозь октябрьскую листву и дымку, ползущую из-за деревьев, косо ударил в чащу бурьяна и ежевики и так жарко, так яростно все изнутри подсветил, что показалось, опушка вот-вот полыхнет и займется пламенем. Подтянувшись ближе к хозяину, я снова услышал треньканье “еврейской арфы”: бэуммм, бэуммм, бэуммм.

Давай, нам давно пора ехать, — сказал маса Сэмюэль, разворачивая коня, и опять мы оказались бок о бок; тут я почему-то замешкался, остановился вовсе, стал оглядываться, но он вновь позвал меня: — Давай-давай! Пора ехать!

Теперь, снова двигаясь вдоль длинной шеренги негров, я больше не слышал “еврейской арфы”; вот подъехали к тому месту, где сидел закованный в цепи Реймонд, и тут он, как раз когда мы переходили на рысь, еще раз ко мне обратился, заговорил сладким, вкрадчивым дискантом, и не сказать чтобы злобно, а этак медленно, умудренно, пророчески и, я бы даже сказал, глубокомысленно:

Твое говно тоже воняет, красавчик. И жопа твоя, пацаненок, такая же черная, как моя.

Примерно в ту самую пору моей жизни — кажется, это было следующей весной — я познакомился с чернокожим парнишкой по имени Виллис. За исключением Уоша, матери и домашней прислуги во главе со Сдобро-мутром, Виллис был первым негром, с которым я сошелся близко. Двумя или тремя годами младше меня, он был сыном женщины, которая у Тернеров работала по части ткачества и той зимой умерла от какого-то легочного недомогания, а он, на взгляд хозяина, показался подходящей заменой мне по плотницкой части, поскольку, согласно новому распорядку, я теперь присутствовал в мастерской лишь половину рабочего времени. Едва я увидел его за работой, как он под руководством Козлика учится орудовать молотком и рубанком, я сразу понял, почему маса Сэмюэль выбрал мне в преемники именно его: большинство отроков-негров после четырех-пяти лет лесоповала или работы с тяпкой внаклонку на кукурузном поле становятся неуклюжи и ни на что, кроме самого грубого труда, уже не годятся, а молоток могут использовать лишь для членовредительства — чтобы дробить самим себе коленки, тогда как Виллис был ловок и аккуратен, ученье схватывал на лету и снискал одобрение и приязнь Козлика почти столь же быстро, что и я. Ни читать, ни писать он, разумеется, не умел напрочь, зато характер имел легкий, был покладистым и обязательным, и всегда у него наготове была улыбка. Вначале я отнесся к нему настороженно — по привычке взирал на него с презрением, которое большую часть жизни питал ко всем неграм, кроме дворовых, но он меня обезоружил открытостью и веселым простодушием, и мы стали закадычными друзьями. С учетом моего застарелого пренебрежения к неграм, я даже не знаю, как это могло произойти: такое было ощущение, будто я нашел брата. Работая, он любил петь;

помогал мне крепить балку и напевал негромким ритмическим речитативом:

Я хожу-ды по лугу,

Всех коров доить могу,

А я за хвост сосцапаю Ды самую сосцатаю.

Перед ей стою на пне,

Носом копаю в копне,

Чии-во я с ей тут выдою,

Того и сам не ведою.

Это был стройный, красивый юноша с тонким лицом, по природе своей очень мягкий и мечтательный, с черной кожей, такой гладкой, что она отсвечивала на солнце, как смазанная маслом. Единственной его религией, как и у большинства негров, была вера в приметы и колдовство; чтобы отпугивать духов, он три кучерявые пряди на голове обвязал длинными волосинами с члена быка, павшего от вздутия живота, а на шее носил амулет — нанизанные на нитку клыки водяного щитомордника: а как же, оберег от простуды! Речь его была ребячливой, бесхитростной и скабрезной. Мне он очень нравился; ну, а раз так, мне небезразлична была судьба его души, — значит, скорее надо снять с него оковы невежества и суеверий и открыть ему истину христианской веры.