Юноша с перчаткой - Инна Гофф

Потом мы смотрели фильм — старую ленту о безработных в Италии. После него моя новая знакомая пошла меня проводить. У выхода сторож играл с собаками. Я остановилась.

— Не бойтесь, — сказал он мне. Ему показалось, что я испугалась. — Они у нас не кусаются…

— Обратите внимание на ту собаку, — сказала Дама. — Вон ту, с пушистым хвостом. Я вам расскажу интересную историю. У нас есть одна отдыхающая… Такая, знаете, современная. Курит, конечно. Я вам ее покажу. И вот, в день ее приезда, на автобусной остановке к ней привязалась собака…

— Признала в ней свою хозяйку?

— Ну да… И что бы вы думали? Она уже купила ошейник и собирается везти собаку в Москву…

— Букет! — позвала я. Рыжий пес поднял морду и посмотрел на меня.

— Да, Букет, — сказала Дама. — Оказывается, вы уже знаете?..

Она была разочарована.

В день отъезда Жанны с Букетом, в назначенный час, я пришла в дом отдыха. Здесь все уже были в сборе. Ждали машину. Кто-то из провожающих преподнес Жанне розовые и лиловые гиацинты. Пес уже в ошейнике, но еще без поводка возбужденно лаял, предчувствуя дорогу.

— Можно вас на минутку? — сказала я.

Жанна взглянула на меня, не узнавая. «Интересно, — мелькнуло у меня в голове, — Букет узнал бы Рябчика и Дези?..»

— Я только хотела спросить, — разве тот поводок, что мы с вами купили на набережной, уже износился?..

Ее лицо вспыхнуло.

— Не выдавайте меня, — сказала она быстро.

Мы отошли в сторону. Жанна полезла в карман за спичками. Закурила.

— Вы здесь отдыхаете? — спросила она. — Странно, что мы не встретились раньше. Такой маленький городок. Впрочем, я часто ходила в горы…

На повороте коротко просигналила машина.

— Это за мной, — сказала Жанна. — Вы, конечно, все поняли. Что поделаешь? Такая жизнь… Букет у меня седьмой год, оставить его не с кем. Пришлось придумать эту инсценировку… Отдыхаем вместе, у каждого своя компания…

Ее уже торопили.

— Счастливого пути, — сказала я. Мы простились за руку. Она оглянулась.

— И кстати, вот еще чем хороши дворняжки, — сказала она.

1967

Поющие за столом

У Покровских гуляли. Хриплую, астматическую гармошку заглушали голоса поющих — два мужских и четыре женских. Народу за столом собралось девять человек, но трое в пении не участвовали.

Жена Покровского, Серафима Михайловна, стеснялась петь. Для нее петь было все равно, что выказывать себя, а она этого не любила.

Не пела и младшая дочь ее Люда, но по другой причине — из гордости, считая пенье за столом «деревенщиной». Люда стыдилась перед соседями за это пение, перед подружкой своей, внучкой доктора, Ирой.

Не пел и новый член семьи Валентин, взявший в жены старшую дочь Покровских Ларису, по какому случаю и гуляли сегодня.

Собственно, свадьба у Ларисы была уже шесть лет тому назад. Тогда все было по-настоящему, даже в церкви венчались — родители мужа были люди набожные. И когда в сторожке при церкви гладили белое подвенечное платье электрическим утюгом, свекровь ворчала, что это непорядок — «бывалыча в утюг ладан клали». От замужества того остались у Ларисы три дочки: трижды она уходила от мужа и трижды возвращалась к нему, и после каждого возвращения появлялась новая дочка. Ее первый муж, Борька, был человек легкий, над жизнью особенно не задумывался, ничего, кроме детей, делать не умел, переменил сорок работ, пока не устроился наконец в Москве дворником. Была у него одна страсть в жизни — танцы. Еще здесь, в поселке, оставив Ларису с дочками, он отправлялся вечером на танцплощадку. Ларису он по-своему любил и даже после суда еще пытался побить ее и силой заставить жить вместе. Но она была непреклонна. И вот теперь у Покровских гуляли по тому поводу, что Валентин взял за себя Ларису, не испугавшись ее трех девочек.

Валентин тоже не принимал участия в пении — считал, что ему, новому члену семьи и жениху, петь не положено. Был он молчаливый и серьезный парень, работал на химкомбинате слесарем и дружил с Женей, сыном Покровских, недавно пришедшим из армии. Как друг Жени он и попал в дом Покровских. Сначала ходил сюда из-за Жени, а потом стал ходить ради Ларисы, по левую руку которой сидел теперь за столом в качестве жениха.

Когда б имел златые горыИ реки, полные вина…

Пел хозяин, Петр Михайлович, и две его дочки, Лариса и Люба, и сын Женя, кое-как игравший на старой гармошке с западающими басами. И две родственницы, живущие в другой половине того же дома. Пели истово, раскованно, как поют за столом русские люди, как бы каждый раз заново открывая старый, первоначальный смысл слов, переживая их со всей свежестью новизны.

Все отдал бы за ласки-взоры,И ты владела б мной одна.

У Петра Михайловича на глазах блестели слезы. Эту песню он любил больше других, она как нельзя больше подходила ему своей широтой, своими несбыточными мечтами о златых горах и реках, полных вина, которых он, Покровский, никогда не имел, но хотел бы отдать за «ласки-взоры», которых не имел тоже. Серафима Михайловна, его жена, была женщина тихая, строгая и даже в молодости скупилась на ласки. Она родила ему четверых детей, и всех вырастила без потерь, и выкормила в трудное послевоенное время, умудрившись ни разу не то что не ударить никого под горячую руку, но и не повысить голоса. Вот и сейчас, за столом, она сидела прямая и строгая, поджав губы, и думала о чем-то своем. Может быть, о том, что надо бы сегодня полить деревья — дождя давно не было.

Не осуждай несправедливо,Скажи всю правду ты отцу…

Да, как-то получилось так, что семья Покровских все увеличивалась. Дети выросли, но из дому не уходили, напротив, к своим четырем прибавились три Ларисины дочки и зять. Комбинат обещал молодым квартиру, но пока все толпились тут, у отца, под его невысокой шиферной крышей, крытой своими руками, под его яблонями, которые они с женой посадили лет двадцать тому назад. Тогда, казалось, сажали не часто, а когда деревья разрослись, затемнили сад, стали сплетаться ветками…

Тогда спокойно и счастливоС молитвою пойдем к венцу.

Дом строил сам, и сад сажал, и трудился — все для детей. И дети нельзя сказать чтобы плохие выросли. Младшая, Люда, в седьмом классе, отличница. Средняя, Любаша — студентка в пединституте. Трудновато ей приходится, но все же старается. Эта в деда. Дед дьячок был, оратор души. Вот и Женька, сын, когда выпьет, говорит, что тянет его в политработники. А пока взрывником работает. Чуть не погиб — загорелась машина, на которой аммонит везли. Он, Женька, шоферу велел подальше на дороге стать, предупреждать, если кто появится, а сам стал тушить. Опалило ему лицо, шею. Когда увидел, что разгорается сильней, успел отбежать. А шофер за шапкой к машине вернулся — и все. Был готов. Двое детей осталось. Хотел его Женька оберечь — не удалось. Он потом в таком смысле высказывался, что решил: если кому жизнью рисковать, то ему, Женьке, как бездетному и неженатому…

— Ты кушай, Петя, кушай, — негромко говорит Серафима Михайловна. — Картошечку съешь, грибочков, огурчиков. Надо же, Петя, закусывать.

Боится, что муж напьется. Он, правда, когда поет, есть забывает. А почему не напиться по такому случаю? Дочка хорошего человека нашла, может быть, наконец устроится… Лариса — его любимица, а билет самый трудный вытянула. Сколько у них с матерью сердце о ней болело… Встретила мужика пустого, из-за него и учиться дальше не стала — поступила работать в прачечную, а там детки пошли…

На Ларисе платье скромное, горошками — не хотела второй раз подвенечное надевать. Поет, разливается, как горлинка. На Валентина иногда взглядывает, улыбается ему, а он под столом ее руку жмет… Вроде, правда, у них любовь. Дай-то бог!.. Почему бы не напиться, когда есть с чего? Кто осудит? Соседи на улице все свои, двадцать лет одним миром живем. По бокам два медика. Слева от Покровских доктор Редькин, справа — врач Фетисов. Старик Редькин уже на пенсии, а Фетисов заведует заводской поликлиникой. Кожник. Покровский с обоими в дружбе. К Редькину за советом идет и деньги у него одалживает, а с Фетисовым вместе их пропивает. И хотя Редькина Покровский больше уважает, почему и называет его доктором, врач Фетисов ему ближе в товарищах, и сейчас, сидя за столом, он подумал, что у Фетисовых очень слышно, как гуляют, и, может быть, Андрей Павлович обидится, что его не позвали…

Он поднялся из-за стола и заковылял к двери, махнув остальным, чтобы продолжали петь. Ходил он плохо, поскольку был без пальцев на обеих ногах: отморозил в войну и отняли в госпитале. По этой же причине и ходил в сапогах с портянками — в сапогах ногам было легче. Всю войну он отвоевал солдатом, и в его облике навсегда осталось что-то солдатское. Мелкий от рождения, хлипкий на вид, с крупными щербинками на круглом курносом лице, с редкими русыми волосами, он был не из тех плакатных солдат-красавцев, но из тех, кто хладнокровно, с терпеливым мужеством делает трудное дело войны, налаживает под обстрелом телефонную связь, вытягивает на себе орудия, вязнущие в месиве распутицы. Он был не из тех, кто поднимает в атаку, но из тех, кто отстреливается до конца. Однажды, в войну, ему поручили как маленькому и верткому водрузить на башне в освобожденном городе победный флаг. И когда в праздники он трудно поднимается по приставной лестнице к слуховому чердачному окну и укрепляет над крышей свой красный флаг, он иногда невольно вспоминает об этом.