Захват Московии - Михаил Гиголашвили

В вестибюле портье настороженно показал на двери:

— На улице ждут!

Противный тип! Это он дежурил, когда шофер-монгол меня привез, и мы у входа стояли… Да, вчера фашисты, потом — пьяный старик в номере, теперь милиция…

Портье из-под бровей проводил меня крысиным взглядом, я тоже кончиками глаз следил за ним, пока шёл к выходу. Пусть. Пусть теперь в отчете пишет, что ко мне фашисты… и милиция, пень-пеньской… плевать!..

А, это сержант Пьянчуркин! Машет от машины рукой:

— Как самочувствие? Хорошо спали? Забыли, что к Майсурадзе надо ехать? Послал за вами. — Как близкого друга, сердечно приветствует он меня, жмет руку — сам он сегодня повеселее и, кажется, навеселе… и вином от него несёт покрепче, чем вчера… И от меня, наверно… А, ужас! Идиот, я же забыл почистить зубы!

Это привело меня в шок, потому что мама говорила: худшее, что может с человеком случиться, — это если он утром не почистит зубы и целый день будет ходить с противным ртом…

— Подождите, я что-то забыл!

И я кинулся обратно в номер, под язвительное от портье: «Что, важную вещь забыли?» — где долго чистил зубы, вспоминая бойскаутский лагерь, где я потерял зубную щётку и месяц не чистил зубы, пока не приехала мама и, узнав об этом, не повела меня прямо к лагерному психиатру, как будто у психиатра были в продаже новые зубные щётки… щубные зётки…

Я был около машины, когда увидел, что сержант украдкой что-то пьёт. Вот на заднем сиденье — связка пива.

— А, можно?

— Бери, — разрешил он и зажигалкой открыл мне бутылку. — Что, пили вчера?

— Да, приходилось… Пил-попивал… Старулька, добрыня бодрявичок… О, хорошо! — Я почувствовал, как пиво стало отцеплять боль от черепной коробушки.

— Да я тоже почти и не спал, едрёна вошь… такая, понимаешь, история приключилась…

И, пока садились-заводились, сержант кратко рассказал, что был вчера на свадьбе у парня, с которым служил в армии, туда ВДВ-шников навалило — ну, этих, морских беретов типа легионеров, бля, — слово за слово, языками зацепились, жених лишняку напорол, а десантура уколбасилась вусмерть и давай, как обычно, мебель крушить:

— А у меня табельный «макар» с собой был, я им в воздух пару раз пальнул, чтоб всех успокоить… ну а воздуха нет — потолок… люстра вниз… невесте плохо, какая-то падла милицию вызвала, та, пока разбиралась, где свой, где чужой, успела по рёбрам надавать — это ж Ясенево, район чужой, неизвестный, я в штатском… невесту в больницу, меня в участок, в клетке пришлось сидеть, полковнику звонить, ночью беспокоить, чтобы помог… Вот так свои чуть не порвали!.. С горя хашом опохмелился.

— Шахом? — не понял я.

— Нет, хаш — это армяны варят суп такой, на похмелье хорошо выводит. У вас похмелье есть?

— У нас в Германии?

— Нет, у вас лично?

— Лично да, бывает, но редко… Пить — организм губить. Но сегодня — да, есть. Мы тоже пили… Водка «Хорошая»…

— Да чего уж в ней хорошего… Я это, типа того, тоже не очень люблю, но что делать, когда кругом пьют?.. Не будешь же, как бука, в углу сидеть?.. Так и выходит, как в анекдоте: «Пить хочешь?» — «Нет». — «А будешь?» — «Буду».

Я согласился — да, сидеть, как буклет, глупо, и сообщил ему, что у нас в Баварии говорят, что человек пьет только один раз в жизни, а всё остальное время только охмеляется…

Сержант снисходительно объяснил:

— Э, друг, правильно надо говорить «по-хмеляется»! «По» — это значит «после», после хмеля, вот как сейчас, по-хмелье.

Типа Post Scriptum, понял я и хотел спросить, разве пиво — не хмель, но меня заинтересовала другая структура, которая теперь до меня дошла полностью:

— Значит, после хмеля — по-хмелье, после еды — по-едье, после чая — по-чайе…

— Аха, после битья — побитье, после обеда — по-обедье, после ебли — поебье, — поддержал меня сержант, но опять вернулся к ночи: — Мне бы без полковника плохо пришлось… Спасибо, своих зверей-сородичей прислал, они на двух джипах в 5 утра в участок пожаловали — так ясеневская ментура на задницу села, хвосты поприжала, тут же выпустили, «макар» отдали, а то хотели уже прикарманить. Прикинь — я им говорю: «Куда “макар” в шкаф ложите, там же мой номер стоит!» А они отвечают: «А спилим, не боись»… Я сижу в джипе, думаю, неужели эти джигиты из-за меня в 5 утра все собрались-оделись-побрились? Нет, смеются, у нас смена работы такая, ночная… И по-своему говорят… Хыр-хыр-хыр… Ничего не понять…

— Джипиты? Хыр говорят?

Сержант пошмыгал носом, утерся рукавом, пошнырял глазами по дороге и резко свернул через линию:

— Да на грузинском говорят. Тайный язык. Нам ни за что непонять. Дед говорил, что Сталин и Берия тоже часто на Политбюро на грузинском гутарили, а бюрошники сидели и потели — кого расстрелять хотят?.. Непонятно же. И возразить нет возможности, что сами решат, то и решат… Прикинь — политическое собрание сидит, маршалы, генералы сидят, а они меж собой по-своему трут… и все молчат, дышать не могут, ждут… Окачерыжиться можно от страха!

От пива жить стало свободнее, голова перестала казаться саркомой из стариковой банки, сил прибавилось. Я хотел спросить, кто были эти джиповики, присланные полковником, но мы уже были около милиции.

Подруливая к черному выходу, сержант обнадежил меня:

— Если вчера отпустили, сегодня уже не посадят.

«Не факт», — хотел я сказать, но передумал, занятый мыслью о том, скоро ли чипы выдумают, чтоб всадить под мозг — и готово, любой язык у тебя на мягком диске мозга сидит, по черепу крылатые слова и выражения летают… Как те проклятые жёлтые проценты в сомбреро, что мою карточку сожрали!

Высадились, вошли. На площадке курили двое молодых людей невзрачного вида, похожие друг на друга пустыми лицами. Сержант на ходу бросил:

— Здоров!.. Здоров!..

Ему эхом отозвались:

— Будь!

— Будь!

— Они братья? Больны? — спросил я.

— Почему?

— Ну, «будь здоров», похожие лица…

— Нет, это так, вроде «привет-привет». Не, это тихарики, топтуны, они всегда здоровы — по улицам в мороз и дождь бегают, что им сделается, они закалённые. — Он постучал в дверь кабинета: — Можно?

— Не можно, а разрешите войти! — донеслось до нас.

— Слушаюсь.

Полковник сидел за столом в полосатом костюме и черной рубашке без галстука. Вот он, босс из бассейна. На столе — «Hennessy», лимон на блюдечке, бокалушки на подносике.

— Прошу, дорогой Фредя, битте, геноссе! — Полковник привстал, обвел рукой стол. — Скотч перед ланчем!

Битте шён, Иван Андрейч… А говорят, что немцы пунктуальны? А? — Он шутливо с хрустом заломил манжет: — Сколько у нас? Почти два…

Я начал оправдываться:

— Пока ванна… сё и то, и эдакое… Часов нет… телефона нет… у вас… — но он прервал меня:

— Конечно, кто в милицию своими ногами идти хочет? Но учтите, все ваши бумаги готовы, как и обещано! — Он налил коньяк и ловко пустил бокал по полированному столу прямо ко мне в руки, а сержанту указал: — Один и ты можешь хряпнуть, братец, но только чтоб потом чаем закусил.

— Спасибо, товарищ господин полковник. — И сержант налил себе добрые полбокала.

— Не многовато ли? — сощурился полковник. — Ведь ты на работе, нас еще везти.

— Так я… на два раза… чаем закушу… или чесночком…

— Нет уж, лучше чаем. Ну, за наше знакомство!

Он поднял бокал и как-то просветленно-обрадованно посмотрел на меня.

Все выпили. Сержант отглотнул половину, поморщился и вороватым движением допил остаток, а я, испуганный Виталиком, пил с осторожностью — вдруг это тот самый… опылённый… Бутылка очень уж того, фанфаристая… А что, если спросить? Он знать точно будет… шахер-махеры, гешефты… И я, размягчев от коньяка, сказал о подозрениях Виталика, на что полковник удовлетворенно кивнул:

— Конечно, всё паленое. А я вам что говорил?.. Вор-народ! Я на всякий случай покупаю в дьюти-фри, так надежнее, хотя, говорят, и у вас в Европе балуются.

— Да, бывает. Недавно мафия на свое вино, калабрийское, этикетки от французского бордо… пятьдесят тысяч бутылок… того…

— Но вино можно было пить?

— Конечно! Калабрия — не хуже того… бордо в пальто… реально…

Пальцы полковника покрутили рюмку.

— Видите, у вас мафия хоть совесть имеет. А тут… Знаете, как система пала, так народ стал на всякие махинации очень изворотлив. И всегда был вороват, ну а теперь… — Он махнул рукой.

— Ворый народ? — уточнил я. — Воряры?

— Воры, воры… Чего только не услышишь в этом кресле!

Сержант Пьянчуткин до этого молча тёрся в одиночестве, как вдруг нетвердым голосом сообщил из угла:

— А недавно один топтун из 2-й бригады сам слышал, когда был на задании в ночном клубе, как один халдей сказал другому — вона, большой спец к нам пожаловал, по полтыщи баксов за бутылку платит, и уже бухой, ничего не соображает, но заказ дал, так пусть Сереженька аккуратненько и по-быстрому «Бордо ля Савиньи, 1975» и другую, «Клермон-де-Буа, 1998», сделает… у него наклеек отксерена туча… Вот чего делают, падлы!..