Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

Как назло, выдался загруженный день, а читать письмо, довольно объемное, урывками не хотелось. Вещи валились из рук, работу пришлось симулировать, потом директору вздумалось провести собрание. Коллеги спорили об учебных часах, о неравномерном распределении нагрузок, а в глазах Матвея стояла Федора в белых одеждах. Золотые с серебром кольца волос падали с головы присягнувшей на верность Христу, и облачение менялось. Черная ряса закрывала женщину от мира.

Письмо он прочел, возвратившись с работы, на скамейке в черемуховой роще.

«…Помню детский праздник, мама с отцом веселые, на мне матросский костюмчик с широкими, как юбка, бриджами, я гуляю по широкому поребрику фонтана. Проходящая женщина сказала: «Какая красивая девочка!», и отец почему-то грубо выругался. Я всегда хотела быть девочкой, но люди считали меня мальчиком, будто в игре. Думая, что все зависит от выбора одежды, я попросила маму купить мне платье. Мама сказала: «Мальчики не носят платья» и заплакала.

Слово «мутант» отец в первый раз произнес после моего обследования в больнице. Родители что-то подозревали, и подозрение подтвердилось: их сын не был мальчиком, но и девочкой в физиологическом смысле, как им сказали, тоже не был. Отец переменился ко мне и с годами возненавидел, – по крайней мере, так казалось.

В школу я пошла в форме с белым фартуком. Вместо имени «Федор», стоявшего в моем свидетельстве о рождении, появилось новое, с добавленной в конце буквой. Отец сильно переживал перевоплощение сына в дочь, стал пить. Пьяный, обвинял маму в измене, не веря в собственное отцовство, кричал, что не желает видеть в будущем «циркового урода». Когда мама забеременела и настояла на рождении второго ребенка, отец ушел от нас. В выражениях он никогда не стеснялся и объяснил уход невыносимостью жить с женщиной, рожающей «двуполых тварей». Но родилась настоящая девочка, Марина. К тому времени отец успел завести другую семью.

Свое новое положение в школе я приняла с радостью и по виду действительно ничем не отличалась от девочек, а о секрете моего тела никто не знал. Опасаясь каким-нибудь несчастным образом обнаружить непохожесть на остальных, я избегала дружбы со сверстницами. «Замкнутый ребенок», – при мне говорили маме учителя.

К отрочеству у меня выросла грудь. Я уже хорошо понимала, что из себя представляю, и знала множество подобных примеров из медицинской литературы. В четырнадцать лет, в день рождения, мне приснился сон, будто я в белом балахоне стою на куче хвороста спиной к столбу, лицом к беснующейся толпе. Человек в красном колпаке с прорезями для глаз спросил, подойдя: «В последний раз спрашиваю вас, Федор Крайнов, мужчина вы или женщина?» Я сказала: «Женщина». Тогда он взялся за ворот моего балахона и одним движением разорвал его. Толпа ахнула, подалась вперед… Человек в колпаке привязал меня к столбу, я не сопротивлялась, и, когда загорелся хворост, крикнула: «Я – женщина!» Телу было страшно и больно, я чувствовала стыд из-за того, что меня выставили на посмешище, но душа моя торжествовала. Если раньше я сомневалась, правильно ли поступаю, стремясь убить в себе все мужское, то теперь успокоилась.

Дедушка (в его честь я получила свое имя) много беседовал со мной. Вместе мы ходили в церковь, вместе молились. Он говорил: «Не думай о себе как о промахе природы, этим ты обижаешь Бога. Нам невозможно постичь Его тайн, Он выше всего заложенного в нас. Только цельность души делает человеческое существо человеком, невзирая на его половую принадлежность. Любовь к Господу нашему, любовь к земле и людям – это и есть человечье, истинно Божье».

Я просила у Бога здоровья для дедушки, счастья для Марины. Спрашивала Его о себе… Не отвечал. Нужно было вызреть до постижения. И в один прекрасный день я уразумела, что молитвы мои – не молитвы, а вымогательство. Я тщилась привлечь Бога к своим проблемам, ничтожным в свете существующих на земле забот, в то время как Он радеет о всех. Пришло понимание, как же Ему тяжело, и не меньше нашего нужна ответная любовь для подтверждения, что свет, земля и мы созданы не напрасно. Вслед за тем снизошло ко мне время, когда радость от общения с Ним перекрыла мои мирские желания, и самоощущение изменилось. Я решила стать монахиней, но не знала, имею ли право проситься в монастырь с моим изъяном.

Будь я «в норме», дедушка, может, без возражений согласился бы с этой мечтой, а тут принялся отговаривать. Боялся, что откажут, и я сломаюсь. Позднее, видя мою крепость, сказал: «Ты моя умница, но прошу тебя, помоги Марине выучиться и встать на ноги, тогда и делай как знаешь». Дедушка любил нас очень, после смерти мамы только нами и жил. Дорогой мой человек, он лучше кого бы то ни было понимал меня и всецело поддерживал…

Теперь расскажу Вам, Матвей, о «фантомном» брате Марины.

Сестренка росла болезненной, иногда неделями не ходила в садик. Дедушка тоже недужил, часто лежал в больнице, а я работала – на его пенсию мы бы не выжили, и была вынуждена оставлять Марину дома одну. Она плакала, требовала отвести ее к «папе и брату»: на маминых похоронах отец сказал ей о Вадиме.

И я решилась: впервые в своей сознательной жизни переоделась в мужскую одежду. Немного грима, парик, усы – и девушка превратилась в юношу. Это было большим испытанием для меня. Мужской костюм, перешитый из старого дедушкиного, я держала на верхней полке в нашей баньке, куда Марина бы точно не добралась. Я прибегала в обед на полтора-два часа никем не видимым братом. Сестренка подружилась с ним и перестала вспоминать отца. Улучив момент ее сосредоточенности на рисовании, я исчезала. Рисуя, Марина забывала о детских страхах, забывала обо всем. Не знаю, догадывалась ли она, кем был ее «сказочный» брат. Больше всего меня занимало, как бы Марина не догадалась о моем физическом «alter ego». Лишь однажды, уже взрослая, сестра мельком заметила, что я говорю с интонациями друга ее «одинокого детства».

Наша следующая история Вам известна. Отец при новой встрече удивил меня, это был совсем не тот человек, которого я знала прежде. Перетряхнув свою жизнь, он понял свои ошибки и, если не смог полюбить меня, то начал относиться хорошо. А Марину он полюбил даже больше, чем сына Вадима. Отец просил прощения у нас за все, винился передо мной, что когда-то открыл мачехе мою тайну. Перед смертью он и ее умолял никому не говорить о половом отклонении дочери, но слова Зинаида не сдержала. Именно моим дефектом она и ее сыновья шантажировали меня, пытаясь добиться полного владения домом. Я прекрасно понимала: как только бумаги будут подписаны, нас вышвырнут на улицу. Когда усадьбу пожелал приобрести Поливанов, Зинаида не преминула оповестить его о том, что часть дома принадлежит «женщине наполовину». Этот человек приехал на рынок и пообещал отнять у меня Анюту, если я не подпишу проклятый документ. Вы, Матвей, можете не верить, но он вправду мог. Шумиха в газетах, обнародование, позор, суд ни за что, – я представляла, я знала ликующий крик толпы! Я стояла перед дилеммой – попробовать бороться или уйти с ребенком, куда глаза глядят.

И вдруг произошло чудо – приехали Вы.

Долгая работа на рынке научила меня разбираться в людях. Я видела, как Вы, несмотря на внезапно постигшую Вас беду, стараетесь нам помочь. Затем поняла, что Анюта считает Вас родным отцом. Наш разговор подтвердил мое мнение о Вас. Наблюдая за Вами, я прониклась Вашей искренностью, разгадала Вашу печаль по Марине и любовь к ее ребенку. Осмысление этого принесло мне огромную радость, я почувствовала, что могу со спокойным сердцем доверить Вам жизнь и воспитание моей девочки.

При всем том я была единственным препятствием к вашему общему счастью. Из-за меня Вы, с Вашим щепетильным ко мне отношением, не скоро предложили бы какой-нибудь милой женщине стать Вашей женой и – да будет так! – матерью Анюты.

Священник, которому я открылась на исповеди, подсказал адрес монастыря, находящегося далеко от крупных населенных пунктов, и благословил, все же предупредив, что могут и не принять. И вот я поехала. Выслушав мою историю, игуменья посоветовала смириться, отнестись к «недостатку» как к болезни или увечью и жить в молитвах, сохраняя внутренний Божий мир: «Монашество – доля избранных, удел подлинного призвания. Монастырь не приют для одиноких, к тому же я не ведаю благословия на вашу тему…»

«Значит, такой, как я, вход закрыт? – спросила я. – Но почему? Мое сердце не одиноко – в нем Господь. Я не ищу ни покоя, ни какого-то духовного освобождения, и нет здесь скрытого намерения сбежать от мирских проблем. Поверьте, мной руководит не страх перед людьми, и не из-за возможности спрятаться от них я пришла к монастырским стенам. Я пришла потому, что люблю Господа нашего, и не об одиночестве, а об иночестве мечтаю. Желание посвятить свою жизнь Христу, готовность к этому ума своего и сердца я ощущаю с детства и с детства соблюдаю посты, молитвенное правило, читаю священные книги. Я рассказала вам все о себе, душа моя спокойна за ребенка и сердце чисто».