Боратынский - Валерий Михайлов

(«Г<неди>чу», 1822–1823; 1826; 1833)

В более ранней редакции этого послания Боратынский впервые оценивает себя, свой дар: я беден дарованьем. А в первой редакции — самооценка ещё суровее: талантом я убог. Что это: самоумаление? скрытая гордыня?.. А если скромность, то какая — истинная или же ложная?..

Разумеется, к тому времени он знал себе цену и чувствовал в себе нарастающую силу. Да и прозорливые современники понимали это. «Баратынский по гармонии стихов и меткому употреблению языка может стать наряду с Пушкиным», — писал А. Бестужев в конце 1822 года в своей статье о русской словесности. (Правда, В. Одоевский в отзыве на эту статью сомневается в том, что Боратынского можно упоминать в одном ряду с Пушкиным — «новым Прометеем и триумвиром Поэзии».) Самооценка Боратынского больше всего похожа на смирение и вызвана, пожалуй, пониманием того, что всё на свете относительно, а перед величием Творца и бесконечного Времени — и ничтожно. Даже вдохновенное поэтическое слово.

Так зарождалась его знаменитая поэтическая формула:

Мой дар убог, и голос мой не громок… —

та отшлифованная, как бриллиант, мысль о своей осуществлённой самобытности, которую он выразил уже позже, в 1828 году…

В этой же ранней редакции послания Гнедичу есть строки, напрямую связанные с травлей «Союза поэтов» и теми, кто её затеял:

<…> Признаться, в день сто раз бываю я готовНемного постращать парнасских чудаков,Сказать, хоть на ухо, фанатикам журнальным:Срамите вы себя ругательством нахальным,Не стыдно ль ум и вкус коверкать на подряд,И травлей авторской смешить гостиный ряд;Россия в тишине, а с шумом непристойнымВоюет Инвалид с Архивом беспокойным;Сказать Панаеву: не музами тебеПозволено свирель напачкать на гербе;Сказать Измайлову: болтун еженедельной,Ты сделал свой журнал Парнасской богадельной,И в нём ты каждого убогого умомС любовью жалуешь услужливым листком.И Цертелев блажной, и Яковлев трахтирныйИ пошлый Фёдоров, и Сомов безмундирный,С тобою заключив торжественный союз,Несут тебе плоды своих лакейских муз <…>.Меж тем иной из них, хотя прозаик вялой,Хоть плоский рифмоплёт — душой предоброй малой!Измайлов, например, знакомец давний мой,В журнале плоский враль, ругатель площадной,Совсем печатному домашний не подобен,Он милой хлебосол, он к дружеству способен:В день Пасхи, Рождества, вином разгорячён,Целует с нежностью глупца другова он;Панаев — в обществе любезен без усилийИ верно во сто раз милей своих идиллий.Их много таковых — на что же голос мойНарушит их сердец веселье и покой?Зачем я сделаю нескромными стихамиИх, из простых глупцов, сердитыми глупцами? <…>

Впоследствии Боратынский выбросил эти строки, да и вообще сильно сократил своё послание, местами рыхлое и торопливое. Может, потому оно сразу и не пришлось по сердцу Пушкину, написавшему 16 ноября 1823 года, по прочтении, Дельвигу: «Сатира к Гнед.<ичу> мне не нравится, даром что стихи прекрасные; в них мало перца; „Сомов безмундирный“ непростительно. Просвещённому ли человеку, русскому ли сатирику пристало смеяться над независимостию писателя?»

По возвращении из Мары в Роченсальм Боратынский написал второе послание Гнедичу: теперь отставлена в сторону вся злоба дня и суета мирская — и разговор только о судьбе и поэзии.

Нет! в одиночестве душой изнемогаяСредь каменных пустынь противного мне края,Для лучших чувств души ещё я не погиб,Я не забыл тебя, почтенный Аристипп,И дружбу нежную, и русские Афины! <…>Нет, нет! мне тягостно отсутствие друзей,Лишенье тягостно беседы мне твоей,То наставительной, то сладостно отрадной:В ней, сердцем жадный чувств, умом познаний жадный,И сердцу, и уму я пищу находил. <…>

Новое послание ясно, мужественно, бодро по духу: никакого уныния, ни малейших жалоб на изгнание:

Судьбу младенчески за строгость не виня,И взяв тебя в пример, поэзию, ученьеПризвал я украшать моё уединенье.Леса угрюмые, громады мшистых гор,Пришельца нового пугающие взор,Свинцовых моря вод безбрежная равнина,Напев томительный протяжных песен финна —Не долго, помню я, в печальной сторонеПечаль холодную вливали в душу мне.

Я победил её и не убит неволей. <…>

И дальше о животворной радости вдохновения, о благодарной любви к искусству, о спасительной силе поэзии…

И, не страшась толпы взыскательных судей,Я умереть хочу с любовию моей. <…>

(Заметим, последняя строка стихотворения оказалась пророческой.)

Однако ни любомудрие, ни стихи всё же не могут заменить друзей «для сердца милых». Все думы его — о пышном Петрограде, о полноте истинной жизни, которую он ощущал только там:

За то не в первый раз взываю я к богам:Свободу дайте мне — найду я счастье сам!

Так, на высокой ноте, завершился его заочный разговор с тем, кто был «дарованиями, душою превосходный, / В стихах возвышенный и в сердце благородный!».

В Роченсальме они снова живут вместе с Николаем Коншиным. Домик упёрт окнами в каменную гору. Тишина, шум сосен, влажное дыхание моря… Сначала маются со скуки, ходят по гостям, заглядывая порой и к недругам. Слушают сочные рассказы старых моряков, как видно уже навсегда бросивших якорь на финской земле. Флотская молодёжь возит двух поэтов по кораблям, — в честь Боратынского там устраиваются пиры, порой даже под надутым парусом. Николай Коншин вспоминал: «<…> старики адмиралы ласкали его как сына, быв или друзьями, или сослуживцами его отцу и дядям; те же из офицеров, кои принадлежали более по образу мыслей и по просвещению к поколению новому, чтили в нём отечественного поэта, имя которого было уже из знаменитостей того времени». Когда однажды на пирушке Боратынский со скуки вдруг взялся за карты да и проигрался, полковые товарищи так взволновались, что чуть ли не обвинили в этом хозяев вечеринки. «— Как можно играть с нашим Евгением в серьёзную игру, — говорили добродушные нейшлотцы, — когда он прост в жизни своей, как младенец!» — приводит слова своих товарищей Коншин. Боратынский был тронут и обещал больше не играть.