Иван Болотников. Книга 1 - Валерий Замыслов

Толпа захохотала.

— Но-но, на плаху захотели! — сердито погрозил кулаком пятидесятник.

Из толпы зароптали:

— Ты нас плахой не потчуй!

— Привыкли кровушку лить!

— Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! — раздался дерзкий выкрик.

— Стой! — свирепо рявкнул пятидесятник. — Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?

— Ну, я молвил! Возьми попробуй! — горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.

— Взять бунтовщика! — приказал пятидесятник.

Толпа сдвинулась.

— Уйди от греха, служилый!

— Кости переломаем!

Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:

— Не робей, братцы! Их всего с десяток!

Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад, пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись тучным телом, сквозь зубы выдавил:

— Освободи дорогу. В Кремль людишек веду.

Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов.

— Вот так-то будет лучше, служилый!

— Неча зря шуметь!

— Проваливайте, покуда целы!

Стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам. Выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.

— Пошевеливайся, нищеброд!

Ремесленный пошатнулся, но на ногах устоял. Яро глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.

Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.

— Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.

— А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, — высказал Болотников.

— Эгей, крещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, — остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.

— Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, — ответил Афоня.

— Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.

— Вначале товар кажи, милок.

— Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит… — нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.

Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.

Мужик пьяно забранился.

— За что бьете? — спросил Болотников.

— Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, — ответил один из посадских. — У-у, тать[101] проклятый! — больно огрел мужика по уху.

В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.

— Уж не тебе ли продал вор обувку?

— Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, — осерчал Иванка и повел широким плечом.

— Ну, мотри, парень! — пригрозили посадские и потащили вора в Съезжую на суд и расправу.

Возле темной, приземистой Тиунской избы[102] с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и ножницами за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.

— Аль не угодил, касатик?

— Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, — недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышпобородого осанистого мужика в пепьковых лаптях.

— Окажи милость, любезный!

Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика, чиркнул ножницами.

— Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Ни к чему бы, — слабо сопротивлялся мужик.

— Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, — учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.

Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков[103]. Но вторую укоротить не успел: перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.

— Опя-ать!

Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.

— Энта что жа, православныя. Как же я теперь в деревеньку поеду?

— Москва, милай! — хохоча, ответил долговязый мастеровой. И закричал весело, звонко: — Гвозди, подковы — лошадям обновы!

Глава 7. БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ

На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.

— Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, — предложил бобыль.

Болотников согласился. Кабак — просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.

Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.

— Ошалела, дуреха, — оттолкнул девку Болотников.

Девка недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому питуху кабацкому.

— Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.

— Ишь чего захотела, хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, — замотал косматой головой бражник.

Девка привалилась к посадскому.

— Идем со мной в сени, соколик. А ты мне опосля чарочку…

— Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! — посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.

Иванка только головой покачал: на селе такого сраму не увидишь.

Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.

Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.

…Как у ключа у гремучего,У колодца у студеного Добрый молодец коня поил,Красна девица воду черпала,Почерпнула ведры и поставила,Как поставила, призадумалась,А задумавшись, заплакала,А заплакавши, слово молвила:«Хорошо тому жить на сем свете,У кого как есть и отец и мать,И отец и мать, и брат и сестра,Ах, и брат, сестра, что и род — племя.У меня ль, у красной девицы,Ни отца нету, ни матери,Как ни брата, ни родной сестры,Ни сестры, ни роду-племеии,Ни тово ли мила дружка…»

Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса — добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.

— Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.

Старец приглушил струны, поднял лицо.

— Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, — тихо отозвался сказитель.

Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.

— Выпей, отец. Подкрепись.

— Благодарствую, чадо.

Старец отложил гусли, принял чарку.

— Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, — придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.

Сказитель долго молчал, тихо перебирал дрожащими пальцами струны и наконец молвил:

— Слушайте, ребятушки, о временах давно минувших.

Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво Иванке его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.

Из-за моря, моря синего,Из-за синего моря, из-за черногоПодымался Батый-царь сын Батыевич.Подошел собака под стольный Киев-град.Надевал Владимир киевский платье черное,Черное платье, печальное.Приходил ко божьей церкви богу молиться.Встречу идет нищая калика перехожая:«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!Ты зачем надел черное платье печальное?Что у вас во Киеве учинилося?»«Молчи, нищая калика перехожая,Нехорошо у нас во Киеве учинилося:Подымался Батый-царь сын Батыевич.Подошел собака под стольный Киев-град».«Не зови меня нищей каликой перехожею,Назови меня старым казаком Ильей Муромцем».Бил челом Владимир до сырой земли:«Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!Постарайся за веру христианекую».Говорил казак Илейка Муромец:«Я поеду, князь, к злому ворогу,И не для тебя, князя Владимира,А для бедных вдов и малых детей».И поехал богатырь к злому ворогу.Но сказал его добрый копь по-человечьему«Уж ты стар казак, Илья Муромец!Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,Понатыканы в них колья мурзамецкие,Из первого подкопа я вылечу,Из другого подкопа я выскочу,А в третьем останемся ты и я!»Бил Илья копя по крутым бокам:«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!Ты не хочешь служить за веру христианскую!»Пала лошадь в третий подкоп,Набежали злые татаровья,Оковали Ильюшку железами,Ручными, ножными и заплечными.Проводили ко Батыю Батыевичу.Говорил ему Батый-царь сын Батыевич:«Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!Послужи мне-ка так же, как Владимиру».Отвечал стар казак Илья Муромец:«Нет у меня с собой сабли вострой,Нет у меня копья мурзамецкого,Нет у меня палицы боевой:Послужил бы я по твоей по шее по татарской!»Говорил Батый-царь сын Батыевич:«Ой вы, слуги мои верные!Выводите его на поле Куликово,Положите голову на плаху на липову,По плеч срубите буйну голову!»У Илейки вдвое силы прибыло.Рвал он оковы железные,Хватал он поганого татарина,Который покрепче, который по жиле не рвется,Стал татарином помахивать:В которую сторону махнет — улица.Подбегает к Илеюшке добрый конь,Садится он на доброго коня,Бил татар он чуть не до единого.Убирался Батый-царь с большими убытками…

Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.