Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
бабочек выпорхнувших раскраска;
Привет вам, дерзнувшие отвечать
в сомненьи, в неутомимом потоке,
уста, умеющие молчать.
А мы умеем ли до конца?
И да и нет в медлительном сроке
человеческого лица.
XI. «Всадником созвездье называя…»
Всадником созвездье называя,
мы самих себя распознаем.
В небе гордость взнуздана земная;
кто в седле, тот, значит, с ней вдвоем.
Жилистую стать существованья
нам постичь не в этом ли дано?
Формула взаимоузнаванья.
Скачка. Даль. И двое заодно.
Заодно? Однако где порука?
Как им не расстаться в свой черед?
Стол и пастбище — вот и разлука.
Заблудились мы среди потерь.
Звездное единство тоже лжет,
но предначертанью ты поверь.
XII. «Благо духу, что связует нас…»
Благо духу, что связует нас,
ибо мы верны предначертаньям,
и часы наперекор мечтаньям
рядом с днем идут за часом час.
В неизвестном наша жизнь бесценна,
лишь бы угадать свою черту;
так антенну чувствует антенна,
отягчая пустоту…
Напряженье… Музыка усилий!
Сколько бы невзгод мы ни сносили,
разве в мире лишь нужда царит?
Сколько бы крестьянин ни трудился,
чтобы хлеб на ниве уродился,
труд еще не все. Земля дарит.
XIII. «Груша, яблоко, банан и слива…»
Груша, яблоко, банан и слива
возвещают жизнь и смерть во рту;
издали почуешь это диво.
У ребенка на лице прочту
откровенье. Как дошли сюда
эти безымянные услады?
Вместо слов под небом брызжут клады,
изумленно сбросив плоть плода.
Яблоком не это ли звалось?
Круглые надкусываешь соты,
и возникли тихие высоты,
здание, прозрачное насквозь;
и земля, и солнечные пятна,
знаменье, восторг — невероятно!
XIV. «Цветок, и виноградный лист, и плод…»
Цветок, и виноградный лист, и плод
речисты, но язык земного года
стесняет их, зато без перевода
являет нам сияющий оплот
земля, где смертных мертвые ревнуют.
Известен ли нам древний их устав?
Суглинок мозгом костным пропитав,
мощь почвы терпеливо знаменуют.
А может быть, им тяжело,
рабам, из тьмы снабжающим плодами
всех нас, господ, которым повезло?
А может быть, считать их господами
в стране корней, где спят они, врачуя
нас помесью стихий и поцелуя?
XV. «Вкусно… Постойте… Сгинет вот-вот…»
Вкусно… Постойте… Сгинет вот-вот.
Прянуло, затопотало, запело.
Тихие девушки, теплое тело,
сестры, спляшите познанный плод!
Как бы сплясать вам секрет апельсина!
Собственной сладости не побороть.
Ею захлебывается пучина,
вами становится нежная плоть.
Сестры, спляшите секрет апельсина!
Родина благоуханного тока,
югом блаженным брызнет жара.
Только бы слиться вам воедино
с этим источником чистого сока;
только бы лопнула кожура!
XVI. «Потому ты одинок…»
Потому ты одинок…
Живем, в названья пальцами тыча,
и мир как будто — наша добыча,
его наихудший, вреднейший клок.
Кто в запах пальцем решится ткнуть?
Знаешь ты мертвых, боишься порчи;
заклятья, чары, ведьмины корчи
и на тебя нагоняют жуть.
Давай же вместе сносить эту травлю
клочков и обрывков, как будто все цело;
в сердце сажать меня слишком смело;
помни, мой рост не знает преград.
Ладонь моего владыки направлю:
дескать, Исав на ощупь космат.
XVII. «Снизу старик залег…»
Снизу старик залег,
тьмой окруженный,
корень, родник, исток
настороженный;
шлем, охотничий рог
завороженный,
братской войны залог,
лютни, как жены.
Ветка среди ветвей
в тягости сирой.
Вытянись… Мглу развей…
Только среди других
ломких одна из них
выгнется лирой.
XVIII. «Слышишь, Господь? Страшна…»
Слышишь, Господь? Страшна
новая эра.
Провозглашена
новая вера.
Слух пропадет вот-вот
в столпотвореньи.
Хочет гудеть завод
и в песнопеньи.
Это машина.
Как она что ни час
мстит нам, калечит нас.
Ей бы служить весь век.
Разве не человек —
первопричина?
XIX. «Мир переменчив на вид…»
Мир переменчив на вид,
словно миражи;
древность ему предстоит:
она все та же.
Перемещенью эпох
в таинствах мира
ты предшествуешь, бог,
и твоя лира.
Нам неизвестна роль
скорби; любовь и боль,
смерть все еще вдали,
нам не открылась;
но над пределом земли
песнь воцарилась.
XX. «Преподал тварям ты слух в тишине…»
Преподал тварям ты слух в тишине.
Господь, прими же в дар от меня
воспоминание о весне.
Вечер в России. Топот коня.
Скакал жеребец в ночную тьму,
волоча за собою кол;
к себе, на луга, во тьму одному!
Вечер гриву ему расплел.
К разгоряченной шее приник,
врастая в этот галоп.
Как бился в конских жилах родник!
Даль — прямо в лоб!
Он пел, и он
