Портрет А - Анри Мишо

Во мне какая-то спешка. Дело срочное.[49]

Мне нужно. Мне нужно что угодно, только быстро. (Феномен размыканий и перемены тока, как если бы выключатель попал в руки безумца.) Мне нужно уйти. Нужно освободиться от всего этого. Мне нужно начать с нуля. Нужно выйти. Но выйти не через выход. Мне нужно выйти многократно, нужен веер выходов. Выход без конца, идеальный выход — такой, чтобы, выйдя, тут же начать выходить снова.

Мне нужно встать. Нет, мне нужно лечь, нет, нужно встать сейчас же, нет, теперь нужно лечь, надо вставать, я должен позвонить, нет, не буду звонить. Да, сейчас позвоню. Нет, решено, звонить не буду. Да-да, позвоню. Нет, лягу. И так десять, двадцать, пятьдесят раз за несколько минут я принимаю решение, потом противоположное, возвращаюсь к первому, бросаюсь ко второму, снова отдаю предпочтение первому — полностью, с жаром, я одержим, это как идея крестового похода, и вот мгновение спустя теряю к нему интерес — полное безразличие, абсолютная беспечность.

И тут уже не скажешь, как раньше, с картинками, что я не подчиняюсь, что мне понятен механизм (а он такой же). (Опять переключатель: ток то идет, то его нет.) Двадцать раз я был готов встать и позвонить по телефону и столько же раз оставлял эту затею, полностью к ней охладев. Я встал на рельсы «туда и обратно». Дали ток — выключили, дали — выключили. И так столько раз, сколько «оно» пожелает: я буду наготове — и тут же абсолютно расслаблен, спокоен и безмятежен, и все это за одну секунду. (А может, и за полсекунды или даже за треть.)

Снова спешка. Жуткая спешка. Невыносимая. Спешка устраивает спектакль, короткий, со множеством повторов. Меск. способен только на комические номера: я вижу огромный ресторан. (На столиках и вокруг них — множество кристаллов. Глаз радуется — значит, очередной кристалл.) Этажи, этажи, и на каждом балкончике едят (да, да, там балкончики, и к тому же украшенные колоннами!), тысячи столов, тысячи посетителей, толпа официантов в голубых курточках. Что за чушь! Разносят еду. Уносят. Опять разносят. Уносят. Только принесли заказанное блюдо — уносят тарелку. Принесли тарелку — уносят блюдо. Уже слишком быстро даже для комического номера — похоже на обезумевший метроном. Но до переменного тока пока не дотягивает. Еще одна деталь: посетители напоминают манекены, и официанты тоже. Никакой мелочи, на которой останавливается взгляд. Никаких особенностей в движениях.

Как это объяснить? Этот спектакль, хоть и абсолютно дурацкий, демонстрирует действие необычного механизма. Надо сказать, что мескалин вызывает очень сильные приступы голода — они появляются и секунду спустя исчезают — вспышки голода. (Вспышки голода.) А мескалин «изображает» и тут же «прокручивает» ощущения и идеи — без всякого побуждения с вашей стороны и даже без осознанного желания. (Меск. вызывает острые желания, которые возникают и исчезают в одно мгновение.) Глупейший комический номер с рестораном — результат безупречного функционирования этого механизма.

Что еще в том спектакле: то, чего я терпеть не могу, — все напоказ. Роскошные туалеты, радость вкусно поесть. И разгульная атмосфера, и балкончики, все в ярких радостных красках — ничего не упущено.

Остановилось.

Несколько раз подряд остановилось. Какие-то цветные равнины.

Еще остановка.

Ну теперь, уж точно, все закончилось.

Но закончилось только что-то одно, закончились толчки. Прекратилась чистка на клеточном уровне. Сейчас начнется щекотка. А что делать клеткам, они ведь не умеют отвечать на щекотку щекоткой?

Мне предстояло это узнать. Я не ожидал ничего подобного.

Сначала — долгий период пустоты, потом — что-то вроде отдыха после битвы (или это шла подготовка к моей капитуляции?), быстрые движения все еще длились, куда менее резкие, уже совсем не болезненные, и все же они еще властвовали надо мной… вскоре мне представилась возможность в этом убедиться.

Безо всякой причины, (Цирк на сетчатке,) вот разве только — и этого уже было достаточно — я удивился, что не слышу никакой музыки (внутри себя), хотя всякие посторонние шумы и даже отдаленные звуки духового оркестра проникали в меня со всех сторон, и вот, вслед за набором оттенков голубого цвета, я вижу человек пятьдесят трубачей нелепейшего вида (в мишурном раю.) со вскинутыми трубами, они выряжены в голубые и розовые[50] одежды, названия которых я не знаю и знать не хочу, совершенно опереточные, трубачи принимаются играть или по крайней мере делать вид, что устраивают концерт, — с невероятной скоростью, и слушателей у них — примерно с половину Орлеана, (Тщедушные, ажурные формы с пустотой внутри.) эти тоже в пресмешных костюмах, ярких, как галстуки, и еще, пусть меня повесят, сели там не было нависших друг над другом в сорок рядов балконов (для полного счастья украшенных нелепо вытянутыми колоннами). И все это, само собой, в цвет девичьих ленточек и детских сладостей… Полная тошниловка. (Памятники иной цивилизации.)

(…)

Чувствительный кончик языка в зените наслаждения, как если бы этот кончик языка вдруг превратился в жирного надутого розового бегемота, переполненного наслаждением, да не в одного, а в сотню пузатых увесистых бегемотов и десять тысяч огромных свиней, которых сосут подросшие уже поросята, прижавшись к их толстым бокам, и если всех их согнать в кучу, отчего зенит наслаждения длится, преумножается многократно, так вот, этот кончик языка непременно должен быть розовым, розовым, розовым, идиотски, маниакально, ангельски розовым, (Снова розовый меня осаждает и облизывает.) таким, что хоть волком вой, если только ты в душе не проститутка и тебя не прельщает вялое удовольствие этому розовому уступить, — словом, я видел розовый цвет, был в розовом по самые уши. (Цвет-«прилипала».) Розовый осаждал меня, облизывал, хотел, чтобы я с ним слился. Но я не поддавался. Мне было стыдно.

У многих, кто употребляет пейот, возможно, от непривычки к фантазиям, не бывает видений, или бывают, но не настолько явственные, чтобы вызывать интерес, и они предпочитают оставаться с открытыми глазами, чтобы любоваться совершенно новым радужным и словно колышущимся обликом знакомых предметов, иногда — самых блеклых, потому что именно они преображаются сильнее всех и обретают волшебные оттенки. (Что видно с открытыми глазами. Цвета, видимые очень слабому внутреннему зрению, в сочетании с теми, что возникают в восприятии, отсюда — изысканные тона.)

Я же в густом сумраке, с задернутыми шторами и прикрытыми ставнями не замечал в окружающих предметах особой перемены, кроме тою, что не мог сконцентрировать на них взгляд. Расстояние от меня до обоев на стенах, в частности, до стены напротив, не было постоянным. (Изменение расстояний.) Стена колебалась: то ли быть от меня в трех метрах, то ли — в трех с половиной. Никак не могла выбрать. Тем не менее я не придавал этому большого значения — то ли потому, что схожие ощущения у меня были при сильном жаре, то ли потому, что это вообще было малоприятно, и я сидел с закрытыми глазами, интересуясь только видениями.

И все-таки приходится встать, чтобы подложить в огонь полено. Мне показалось, что я сделал это с диким грохотом, и я извинился перед товарищами за то, что устроил такое землетрясение. Они в ответ засмеялись так понимающе и непринужденно, что было ясно: их слух, обостренный мескалином, как и мой, зафиксировал тот же невообразимый шум. Я прошел в соседнюю комнату, где меня ослепил яркий свет. Добравшись наконец до ванной, я включил там свет и остолбенел, увидев в тазике… человеческого зародыша. Дожили! Вот это номер! Я был поражен. Правда, сюда недавно заходила одна женщина, я с ней почти не знаком, но она казалась такой скромницей. Невероятно! Не могу прийти в себя. Кажется, она пробыла тут довольно долго — теперь я припоминаю, но все же такая порядочная женщина. Наверняка это несчастный случай. Следствие эмоционального потрясения, шока от приема наркотика. Я стоял и смотрел как зачарованный, не двигаясь. По натуре я не очень склонен к решительным действиям. Ладно, надо посмотреть, полностью ли вышел зародыш. Если нет, то она, бедняжка, продолжает мучиться. И ей придется вернуться. Так вот почему она вдруг так разволновалась. Но с ним надо что-то делать. И вот я с отвращением прикасаюсь к мягкой синюшной головке клейкого окровавленного существа. Ну, дела!.. Так он вышел весь или не весь?.. Наконец, чтобы покончить с этим, я беру стоящую в углу палочку и начинаю резкими движениями ворочать туда-сюда маленькое тельце… оно разъезжается и распадается на части. Ого! — я стою, сраженный, будто стал свидетелем еще одного происшествия. И все же несуществующий зародыш был еще тут — отвратительный, посиневший, окровавленный, и хотя тона были выбраны нежные, почти радужные, я их не оценил. Нет, я был ошеломлен. Но я же все понял, когда разворошил его! Конечно, только тот факт, что несколькими минутами раньше он со всей очевидностью был тут, не отменился оттого, что я обнаружил тряпки или размокшую бумагу, хоть это и случилось как нельзя кстати. Я все еще был в подавленном состоянии. Хорошо, допустим, с этим зародышем все выяснилось, но я смутно чувствовал, что если в ванне, в раковине или в цветочной вазе обнаружится еще зародыш или что-нибудь похуже, дело может и не разрешиться так радостно и неожиданно. Мысль не такая дурацкая, как мне тогда показалось. Почувствовав, что я не могу противостоять галлюцинациям и предпочитаю обойтись без них, я быстро вернулся в темную гостиную, где моему внутреннему взору являлись и снова явятся странные цветные картины, но никаких зародышей, ничего на них похожего, ничего действительно страшного. (Побег от галлюцинаций.) Здесь-то меня ничего не пугало. Чем это объяснить? Трудно сказать. Может, имея дело с реальным миром, где обитают женщины, домашние зверушки, черепахи наконец, я боюсь последствий. Я человек непрактичный и боюсь всего, что может обернуться материальной реальностью, потребовать быстрых рациональных действий, боюсь быть захваченным врасплох. Кстати, это проявилось, можно даже сказать «материализовалось», в эпизоде с зародышем, который, как ни крути, не был настоящей галлюцинацией, ведь он возник не из пустоты, а все-таки научил меня большему, чем десятки прочитанных на эту тему страниц. Я понял, как галлюцинация приковывает к себе человека и он не в силах оторваться. А то, что зародыш появился не из пустоты, так ведь это всегда так бывает. На любой поверхности, самой гладкой, достаточно неровностей, чтобы там мог расположиться воображаемый предмет. В любом воздухе достаточно подвижных пылинок, чтобы поддержать и закрепить возникшую иллюзию.