Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

Может быть, сейчас наконец князь Елецкий, жених влюбленный, перестанет быть лишним, и навсегда.

– Не отвергайте меня, Катенька!

– Вы говорите как старик!

– Доверьтесь мне! Я вас люблю, люблю безмерно…

Мсье Киселев критиковал Чайковского, хотя всю жизнь его исполнял. Говорил о нем: “Вечный юноша, восторженный… Простота до наивности… Романтичность сверх меры…” Может быть, он сам, мсье Киселев, никогда не любил? Потому и смеялся – любовь, любовь! Только в письме, что пришло после смерти… Пароль, ключ… Никогда не научил Филиппа этому слову, ради которого мы все живем.

– Повтори, пожалуйста, как ты сказала, Катенька?

Счастье.

Щастье!

К весне мсье Киселеву стало лучше. Он покрасил все стены в доме, а потом в сарае. Скучал без дела. Не пел, видно, еще не позволял голос, но ставил по вечерам черные пластинки на бешено крутящийся диск. “В старину живали деды веселей своих внучат!” Ария Неизвестного из оперы Верстовского “Аскольдова могила”. Мечта детская, несбывшаяся.

В том же фанерном ящике с железными углами – старый пистолет. Мсье Киселев не знал, что с ним делать. Ржавый! Не выстрелит, а взорвется в руке. “Сейчас, если умирать, – думал он, – то уже не падать разом на спину, а медленно сползать…. Оставьте нас… Уйдите все… Прощай, умираю!..”

Как далеко он, его единственный зритель, Филипп. Ах, если бы мсье Киселев не забыл свой треклятый берет! Как все хорошо получалось – они были вместе… А сейчас, если Филипп встретит кого-то в Монреале… Если здоровье не позволит мсье Киселеву вернуться… Неужели расставанье навсегда? Слезы подступали к глазам.

Весна в Ницце ранняя, по утрам море розовое, как пишут в романах. Красота! Было время, мсье Киселев не мог спокойно ходить по улицам, его узнавали. Не сейчас. Сошел со сцены – выбыл из памяти. А хозяев гостиниц никто в лицо не узнает. Мсье Киселев гулял по Ницце и, если нужно было отдышаться, садился на берегу и смотрел на море. Перевернутое небо. На пляже, в пальто, только старики и дети. И еще подвозят больных в колясках. Не сезон.

Никогда раньше у мсье Киселева не было времени сидеть у моря. Сколько лишений в жизни аскета. Не пей, не кури, по утрам яйцо всмятку, помни, что ты певец! А потом что? Неизвестный с черной пластинки. Может быть, его делом было встречать и провожать людей в гостинице, а не петь. Он был по-настоящему счастлив с Филиппом, если сейчас посмотреть назад. Вечно люди вокруг. Как в театре. Как в России. Чайки подбегали к его ногам и хватали кусочки хлеба. Старики и дети подставляли лица первым лучам солнца. Вот и весна.

Как только появился его голос, забрезжила надежда. Он позвонил Филиппу и предложил переехать в Ниццу. Прекрасный климат! Он уже присмотрел гостиницу для покупки! Кое-что придется переделать, но с их опытом… Денег нет, как всегда, но можно занять под недвижимость в Монреале. Надо спешить, чтоб успеть к началу сезона. Самое время!

Филипп молчал. Мсье Киселев привык к тому, что Филипп говорит только самые важные, самые нужные слова. И заикается сильнее, когда волнуется. Филипп несколько раз спросил о здоровье. Еще спросил, когда мсье Киселев приезжает. Пошутил – вы хотите купить ту гостиницу, в которой жил русский царь?

Но было что-то новое в его молчании, в его волнении. Если бы увидеть его сейчас, по его лицу все можно прочесть. Как не хочется думать о самом страшном. Роковая женщина, судьба. Встретится тебе однажды, перевернет твою жизнь, и прощай. Надо подготовить себя к тому, что это действительно может случиться. Филипп ведь не мальчик, ему уже тридцать пять. Хотя нет, он мальчик, восторженный юноша. Вечно ищет свою любовь-любовь.

Мсье Киселев сидел на берегу и бросал крошки птицам. Он был уверен, что Филипп в Монреале кого-то встретил. Вот почему Филипп ничего не сказал. Поспешишь – спугнешь. А мсье Киселев именно поэтому ни о чем не спросил. Старый класс. Чайки обступали его со всех сторон, как дети. Заглядывали ему в лицо. Ах, что вы понимаете, чайки! Эти слезы оттого, что солнце режет глаза. И весенний ветер в лицо, ветер перемен.

Как быстро она проходит, красивая жизнь.

Как мчится красивая жизнь! Еще снег не растаял, еще не вернулся мсье Киселев, а Филипп уже собирался впервые идти под венец. Будто судьба не желала оставлять его одного даже на мгновенье, и вот так, ниоткуда, с неба, появился человек, который занял место мсье Киселева, когда оно еще было теплым.

“Ой, мамочка!” – вскрикнула Катенька. “Кес-ке-тю-а, Ка-тень-ка?” Разве такое бывает в двадцатом веке и в двадцать лет? Столько раз он вручал свой пароль разным женщинам, и ни разу… Его огромное белое тело, скрывавшееся под одеждами, как партизан от врага… Без шрамов, как без памяти о прошлом… Я у тебя первый, но и ты у меня – первая… Ничего не было до тебя, я не жил, я ждал…

Филипп позвонил отцу и объявил – я женюсь! Приезжай вместе с мсье Киселевым! Катенька позвонила Варваре Павловне. Она не мать Катеньке, а мать матери, бабушка. Катенька жила с ней вдвоем, с тех пор как мать умерла. А папа… Лучше не говорить о папе, кто знает, как здесь относятся к евреям? Она с детства привыкла скрывать, что папу зовут Абрам Израилевич. Папа, мама и Катенька жили в одной комнате с Варварой Павловной, за занавеской. Они накрывались с головой одеялом и смеялись, им было весело вместе. А Варваре Павловне – нет! Она вечно приказывала им что-то скрипучим голосом из-за занавески. Катенька вначале жила под фамилией отца, как принцесса-лягушка. А потом сбросила шкурку, спасибо Варваре Павловне. Папа официально отказался от нее, подписал все бумаги, и Варвара Павловна ее удочерила, перевела на свою фамилию, сделала русской. Папа не хотел, чтоб Катенька всю жизнь страдала так же, как и он.

Филипп не понимал, почему Катенька без конца рассказывает о своей бабушке. Какая-то вредная старуха с противным голосом и невероятно длинными волосами, которые надо мыть в разных тазиках. И что означает слово – “с-с-скри-пу-чий”? “Это когда ворота болтаются на ржавых петлях”. И зачем Катенька хочет привезти Варвару Павловну в Канаду? Говорит: “Ах, Филипп, ты не представляешь, что там сейчас делается!” Значит, сюда – навсегда? Он не понимал, почему бабушке на старости лет нужно менять страну проживания. Его отец никогда Францию не покидал! И, если бы не война, он бы и из деревни под Ниццей не выехал!

Но Катенька звонила, письма писала, бегала по кабинетам и добивалась визы для бабушки. Набила сундук вещами и с первой же оказией выслала назад. Может, Катенька чувствовала себя виноватой, потому что была счастлива. Потому что была влюблена. Как мы становимся наивны до глупости… Романтичны сверх меры…

А что делать? Не оставлять же бабушку одну умирать в тишине…

И какой русский не любит быстрой езды? И какой русский откажется перелететь через океан? Весь Советский Союз летел куда-то, как граната, с которой сорвали кольцо. Советским людям надоело ругать Горбачева, а несоветским хвалить. Горбачева снесло людской волной, и теперь люди привычно сбрасывали с постов всех подряд. Под одиночные выстрелы и массовый гул толпы.

Жизнь в России пошла такая – как бы выжить. И есть нечего, и жить не на что. Развалилась страна, тонет корабль, а шлюпок хватает только на первый класс. Никогда еще так сильно, так явно не ощущал себя советский человек пушечным мясом, брошенным на произвол судьбы. Не было никого, кто не мечтал бы сейчас сбежать хоть на время, спрятаться, как ребенок, за шкаф. Страшные девяностые! Их только забыть и не вспоминать.

Варвара Павловна, не покидавшая родной Ленинград даже во время фашистской блокады, засунула в мусорное ведро домашние шлепанцы, заплела длинную косу под названием “моя гордость” и прилетела в Монреаль. Привезла в сундуке хрустальные вазы – подарки Катеньке к свадьбе от друзей и родственников. И от соседей, которые Варвару Павловну называли за спиной – полковая лошадь. Когда она ходила, весь дом трясся.

Теперь она сидела в гостинице Филиппа, “Бель Ви”, в самом центре Монреаля, и начинала жизнь с нуля. Конечно, Варвара Павловна хотела остаться в Монреале навсегда! Не Ленинград, не вечный город, и памятников мало, собери всех каменных женщин с голыми грудями… Но ведь отступать некуда! Там, за спиной, голодная Россия девяностых годов! И ей в Монреале понравилось. “Вчера пошла я в магазин – там все есть, и без очереди…” Ей, как и другим, вначале только бананы в глаза лезли, а потом, очень быстро, – все остальное. В автобус заходишь, шофер говорит: “Бонжур!” Мелочь?

И вот на сцену вышел многоголосый русский хор. Начинался последний акт, уже подняли занавес. Приходили эмигранты, давали советы. Варвара Павловна привезла письма “оттуда” и рассказывала, какова жизнь “там”. Не большая рассказчица, не мсье Киселев. В Ленинграде соль и сахар по купонам, как в войну.

Эмигранты знали все не хуже нее, а слушали. Живой голос, хоть и не оперный. Ворота болтаются на ржавых петлях. Конечно, надо оставаться. Но как? “Если она выйдет замуж, – объясняла Филиппу Катенька, – ее не вышлют назад”. Страны уже не было, а назад высылали.