Дама с рубинами - Евгения Марлитт

— Молчи! Если в тебе сохранилась хоть искра прежней сыновней любви, то не произноси этого имени, я никогда больше не хочу слышать о нем; я хочу, чтобы не упоминали ни единым звуком о нем, кто нас обманывал, лгал нам, этот клятвопреступник…

— Остановись! — со вздувшимися на лбу жилами воскликнул Герберт, поддерживая Маргариту, которая, побледнев, как полотно, и дрожа всем телом, ухватилась за край стола, — ни шага дальше! Если ты так безжалостно, так неимоверно эгоистично отказываешься от Балдуина и его дочери, то я поддержу ее; я не допущу больше ни одного слова, которое заставит ее страдать, но не позволю также позорить и Балдуина!.. Правда, он был слаб, и мне непонятны его колебания, не достойные мужчины, но есть смягчающие причины, объясняющие его образ действий!.. Ты сама нагляднейшим образом доказываешь в данный момент, какая буря бушевала бы вокруг него, если бы он высказывался откровенно; его заманила перспектива быть почетным членом высшего общества; он шаг за шагом все более запутывался в сети этих неестественных противоречий, и требовалось много мужества для того, чтобы отрешиться от всех ваших предрассудков и последовать естественному влечению сердца. Этот случай в твоей собственной семье должен, наконец, открыть тебе глаза и показать, до чего доводят эти напыщенные воззрения, это отрицание природы и здравого человеческого сердца; они доводят до ужасных душевных мук, до обмана и нередко даже до преступления. Часть вины Балдуина падает на современное общество, и нельзя обвинять его одного в том, что он играл комедию!

Во время речи Герберта советница все дальше и дальше удалялась от него; казалось, она хотела еще больше увеличить пропасть, внезапно разверзшуюся между нею и сыном благодаря противоположности их воззрений. Плотно сжав губы, она направилась к двери, но там еще раз обернулась и произнесла дрожащим от гнева голосом:

— На все, только что сказанное тобою, я, конечно, не стану возражать; как кажется, я до сих пор прекрасно прожила век со своими принципами; они составляют лучшую часть моего «я», являются моей гордостью; с ними я живу и умру!.. Но сам ты берегись! Твое заигрывание с современным либерализмом ни в коем случае несовместимо с твоим положением!.. Да что я говорю! Я слишком тактична для того, чтобы давать тебе советы, но в Принценгофе и в присутствии высочайших особ ты, вероятно, предпочтешь не высказывать подобных воззрений.

— С дамами в Принценгофе я принципиально не вступаю ни в какие споры; герцогу же прекрасно известен мой образ мыслей, я никогда не оставлял его в неведении относительно этого, — очень спокойно проговорил ландрат.

Советница ничего не ответила; она с недоверчивой усмешкой переступила порог и захлопнула за собой дверь.

Маргарита тем временем удалилась в ближайшую нишу; пред тем она испуганно отстранилась от объятий ландрата.

— Ты поссорился с матерью из-за нас, — произнесла она, причем ее губы болезненно вздрагивали.

— Ты не должна принимать это так близко к сердцу, — возразил он, стараясь подавить свое волнение. — Не беспокойся! Моя мать одумается; она вспомнит, что я был ей всегда хорошим сыном, несмотря на то, что у меня свои собственные воззрения на жизнь.

Маргарита ничего не ответила.

Герберт рассмотрел документы и, взяв их себе, произнес:

— Теперь я пойду в пакгауз. Всякое промедление является грехом по отношению к этим старикам. Только еще одно: представляешь ли ты вполне, как это будет, когда рядом с двумя избалованными единственными наследниками появится еще новый, имеющий такие же права? Ты сегодня так горячо жаждала разъяснения, чтобы снять подозрения с памяти своего отца.

— Конечно. Но я также боялась за права маленького брата и приму его с распростертыми объятиями. Это придаст моему существованию новый смысл. Я буду иметь возможность заботиться о нем; буду охранять его, как сокровище, доверенное мне отцом. Ради этого стоит жить!

— Разве ты ничего не ждешь от своей личной жизни, Маргарита?

— Мне не нужно твоего сострадания; в нем нуждается только тот, кто не умеет справиться со своей судьбой, — резко ответила она.

— Ну, дай Бог, чтобы этот прекрасный глиняный пьедестал не подломился под твоими ногами, — заметил Герберт, и слабая улыбка скользнула по его губам. Она не заметила этого, так как смотрела в ту минуту в окно. — Но я не хочу огорчать тебя, сохрани Господь! Мы так хорошо шли сегодня с тобой рука об руку; неизвестно, что принесет нам «завтра». Поэтому дай мне руку, руку дружбы!

Он протянул руку; Маргарита положила в нее свою и не сделала ни малейшего движения даже кончиками пальцев.

— Фу, как холодно, как оскорбительно холодно!.. Ну-с, старый дядя должен довольствоваться и этим, на то он и обременен годами и мудростью, — добродушно добавил Герберт, выпуская ее руку. Затем он поставил планку на старое место, запер шкаф и взял ключ. — Я на днях снова попрошу ключ от этой комнаты; я уверен, что в этом столе есть еще многое, что поможет нам разобраться в этом деле. Не оставайся здесь больше, Маргарита, я уже на себе испытал, что ты застыла до самого сердца.

Затем он вышел из комнаты, Маргарита же осталась там; она стояла у окна и смотрела на двор; ей не было холодно; прохладный воздух комнаты только приятно охлаждал ее стучавшие виски.

Внизу, у колодца, стояла Варвара и наливала воду в блестящее ведро; суеверная старуха еще не знала, что роль ее «дамы с рубинами» была окончена навсегда. Загадка, годами витавшая над домом Лампрехтов, была теперь разгадана.

Маргарита посмотрела на засыпанные снегом липы около ткацкой; там когда-то сидел сорванец, которому пригрезилось «видение»: белоснежный лоб между пестрыми шелковыми занавесками. Теперь она сама стояла здесь, наверху, и знала, что это была прекрасная Бланка, бродившая под видом белой женщины. Каким обаянием обладала эта девушка, чтобы склонить к своим ногам даже такого человека, каким был ее отец! Рядом с ним высокий гимназист с юношескими розовыми щеками, конечно, не мог обратить на себя ее внимание.

Маргарита вздрогнула, потому что Герберт как раз в эту минуту показался во дворе, быстро направляясь к пакгаузу, и приветливо поклонился ей. Варвара обернулась; ведро выскользнуло у нее из рук, и вода полилась по деревянному настилу бассейна. Старая кухарка, казалось, превратилась в соляной столб и не сводила глаз с «проклятого» окна, возле которого стояла настоящая живая девушка.

Маргарита отошла от окна и задернула занавеску. В комнате снова воцарился полумрак, бросавший на стену красноватый отблеск и оживлявший нарисованных на потолке играющих амуров.

Маргарита вышла в коридор и заперла комнату.

В пакгаузе между тем молодой наследник лампрехтского дома сидел на коленях своего старого дедушки у постели выздоравливающей старушки. Глаза стариков сияли счастьем, горе и заботы были теперь пережиты, и, несмотря на то, что на крышах висели ледяные сосульки и повсюду толстым слоем лежал снег, здесь в комнатах царила весна.

В главном здании буря этого чреватого событиями дня не улеглась так скоро. Советница заперлась в своей комнате и никого не пускала к себе. Слуги качали головой, удивляясь поведению старой барыни, вернувшейся наверх «сама не своя от злости»; она приказала передать сыну, чтобы он ужинал один и, обозвав попочку отвратительным крикуном, удалилась в спальню, где заперлась на задвижку.

Варвара тоже не думала, что ей придется пережить то, что принес ей этот день: сознание, что она — никуда не годная женщина, не заслуживающая даже того, чтобы на нее светило солнце. Она час тому назад пришла в ужас и рассказала тете Софии, что видела фрейлейн Гретхен «собственной персоной одну-одинешеньку» в проклятой комнате, но тут ее суеверие постигла ужасная кара. Со стороны тети Софии последовала ужаснейшая головомойка.

О, глупая, слепая старая баба! Она приняла милую Гретхен за женщину с рубинами, переполошила своим криком весь дом, причем «злющий из конторы» набросился на сестру и наговорил ей много-много нехорошего! Нет, она действительно была недостойна, чтобы Господь Бог позволил солнцу освещать ее, и она скорее откусит себе язык, чем скажет хотя бы одно слово про «нечисть» там, в коридоре. Она сидела на табуретке и горько плакала, закрывшись передником.

Между тем Маргарита и тетя София ходили взад и вперед по столовой. Молодая девушка обняла тетю и рассказывала ей о большой перемене в родном доме. В комнате было темно; горящая лампа была тотчас же унесена из комнаты; никому не нужно было видеть, что тетя плакала. Она очень редко разрешала себе эту слабость. Но разве не было ужасно, что человек целых девять лет жил рядом с нею, скрывая свои ужасные душевные мучения, а она, беспечная, радовалась жизни и не подозревала, что около нее разыгрывается такая драма! А ребенок, милый прелестный мальчик, никогда не переступал порога отцовского дома, не смел сесть за один стол с отцом. Сердце должно было переворачиваться у Балдуина от этого!