Соска - Олег Журавлев

Итак, я толкнул дверцу туалета. Он стоял спиной ко мне и мыл руки.

По «выражению» его спины я догадался, что он сразу же понял, кто вошел. Он не спеша повернулся ко мне. За этой неспешностью скрывалось огромное напряжение. Я чувствовал себя примерно так же.

Наверное, между нами существовало особое энергетическое поле, потому что меня «схватило» еще до того, как я толкнул дверь.

— Ты не должен меня бояться, — сказал я. — Я хочу тебе добра.

Он сделал шаг ко мне. Его глаза полыхнули ненавистью.

— Ты не должен лететь.

Он сделал еще полшага и полез в карман. В кармане у него был пистолет, выданный Анджело, я об этом прекрасно знал.

Неужели он в состоянии выстрелить в себя самого? — подумал я. — Разумеется, нет! А жаль, было бы забавно…

Я вспомнил и это, выйдя из комы. Вспомнил про то, о чем думал. Но тогда, в пустом туалете аэропорта среди распахнутых кабинок и гостеприимно распахнутых пастей писсуаров, я вдруг понял, что я могу в любой момент прекратить все это — достаточно снять очки.

Он, наконец, выдернул свой пистолет, неумело взвел затвор и направил на меня черную дырочку, сулящую бесконечность.

Я так и сделал — снял очки и шляпу. Его как будто пронзило током. Но вместо того чтобы броситься мне на шею, он нажал на курок. Я увидел это трижды: своими глазами, его глазами и как бы камерой, которая снимала палец на спусковом крючке крупным планом. Впрочем, как только я вспомнил, что этого не может быть: у нас с ним как раз на этом пальце нет последней фаланги, — раздался звук выстрела.

Меня обожгло болью, но не в груди, куда он метил, а в голове, и я вышел из комы, впервые не увидев светлой точки.

Это и было чудом. Я впервые вспомнил про то, что видел в коме.

Я бросился рассказывать Хабибуллину, а тот — возбужденно записывать. Чем больше я рассказывал, тем больше вспоминал. Моя жизнь по ту сторону комы уверенно развернулась, как китайский цветок в чае. Хабибуллин ликовал, хлопал в ладоши. Мне вспомнилось многое другое, из прошлых погружений. Все эти рассказы, что я писал, про соску, про слонов, про водородную бомбу и исчезновения, про то, как я появляюсь из будущего и помогаю сам себе в прошлом, будто ангел-хранитель самого себя… все они были там, я просто не мог их вспомнить и сочинял заново перед пустым листом бумаги. А может, и наоборот, я сочинял рассказы, а потом проживал их, погрузившись в кому, — какая, к черту, разница?

— Есть только одна неувязочка, — сказал вдруг Хабибуллин, и ручка выпала из его пальцев. — Если Канада — выдумка, авиакатастрофа — выдумка, то и твоя кома — выдумка? А как кома может быть выдумкой, если как раз посредством комы ты все это и выдумываешь? Получается вода в сосуде и сосуд в воде одновременно. И потом, если кома — часть твоего рассказа, то как же быть со мной?

Часть моего последнего рассказа, должен был бы он сказать.

Очередная кома не приходила. Я безнадежно прождал ее больше месяца.

Как оказалось, я стал зависимым от своих провалов, как наркоман. Мне не терпелось окунуться в ту жизнь, тем более сейчас, когда я научился вспоминать. Я хватался за перо, как наркоман за шприц, но знакомое возбуждение не овладевало мной. Чем больше я хотел комы, тем настырнее она не приходила. У меня начались настоящие ломки. Последний рассказ, вот этот самый, оставался незаконченным. Видимо, все-таки зря я выстрелил сам в себя там, в туалете международного аэропорта.

В один из дней я сидел на диване и все еще надеялся на долгожданный «нырок», а он не приходил. Вдруг я начал биться головой о стену, а затем — в бешенстве жечь свои рукописи.

Занялся пожар. Спасаясь от огня, я вылез на балкон. Языки вырывались наружу и хватали меня. Я почему-то не кричал, а смотрел на происходящее в молчаливом ужасе. Дыма тоже не было, горело сухо. Мне вдруг показалось, что как раз сейчас я переживаю все это, находясь в коме.

Громко лопнули стекла. Запузырился лак на поручнях. На балконе больше невозможно было оставаться. Я решил дождаться, пока догорит, забравшись на карниз. Уцепившись за цинковую водосточную трубу, я сделал шаг. Труба очень легко отошла от стены, и мой шаг растянулся на пару метров. Я понял, что сейчас рухну с седьмого этажа, и улыбнулся, сжав трубу в объятиях, как любимую девушку. Но какие-то провода не дали ей отойти от стены дома, я скользнул вниз, как пожарник по тревоге, и влетел в распахнутое окно соседской квартиры, только этажом ниже.

Посреди комнаты, которая оказалась кухней, стоял испуганный долговязый очкарик в черных каучуковых перчатках и смотрел, как я лечу на него. Кухня была какая-то странная. Тех мгновений, что длился мой полет, мне хватило, чтобы удивиться: вместо кастрюль и банок с крупой кухню очкарика загромождали какие-то распотрошенные компьютеры, соединенные проводами. Посреди всего этого находился огромный эмалированный таз, над которым курилась дымка. Очкарик варил огромный борщ из компьютерных внутренностей. На мгновение я увидел за этой дымкой строящийся коттедж, выгоревшее небо и облачко, но только на мгновение — вслед за этим я нырнул в самую длинную кому, где и проживаю сейчас, друзья мои, вместе с вами мой последний рассказ.

— Все? — осведомился Полежаев, когда тишина чересчур затянулась.

— Так точно, все, — по-военному ответил Хабибуллин.

Он швырнул желтого бегемотика на пол и принялся исступленно давить каблуком, пока от игрушечного диктофона не осталась кучка пластмассовой трухи.

— Ну что ж…

Полежаев слез со своего кресла, прибегнув к помощи Вилены, которая услужливо подставила ему ручку.

— Тогда подытожим.

Полежаев приблизился к койке со Степаном, полы его плаща волочились по полу. Издатель пригнулся, попытавшись увидеть сквозь стекла черных очков.

— Идите-ка оба сюда! Получается, что мы выдуманные, а он настоящий. Он видит в своей коме сейчас вот это все: вас двоих, меня, себя на койке, бивни вот эти, диктофон, красную кнопку с черепом, — а мы видим его, так?

Хабибуллин и Вилена молча кивнули головой, причем Вилена посмотрела в пол, а Хабибуллин окинул взглядом приборы по сторонам у изголовья Степана, внимательно.

— Получается, кома — в рассказе, а рассказ — в коме. А при чем здесь тогда эта кнопка? Она же всего лишь часть рассказа, его конец, последний штришок. Он задумал, что мы на нее нажмем и на этом рассказ закончится, ну и ради бога! Мы как персонажи исчезнем, а он что — проснется? Нырнет в новый рассказ? Давайте нажмем. Я — за. По-любому он так задумал, смотрите: я — злой персонаж, одет в черное, этакий дьявол, хочу его убить. А вы — наоборот, в белом. — Полежаев фамильярно хлопнул врача по плечу. — Так что, ангелочек вы наш, приступим?

Хабибуллин посмотрел на наручные часы, раскрыл тетрадку с попугаем на обложке и что-то накарябал на последней странице.

— Распишитесь вот здесь.

Полежаев взял ручку и нехотя поставил размашистую роспись с витиеватой заглавной буквой.

— А теперь вы.

Вилена застенчиво накарябала нечто, напоминающее крестик.

— Гм… — Хабибуллин обвел присутствующих взглядом, и лицо его омрачилось. — Осталось выяснить: кто же нажмет на кнопку?

— Только не я! — быстро воскликнула Вилена, как будто только этого вопроса и дожидалась.

— Я тоже не буду. — Полежаев зябко поежился и зачем-то подул на свои наманикюренные ногти. — Вы доктор, это ваша работа, профессиональный долг. Без вопросов. Достаточно того, что мы расписались.

Хабибуллин подошел к щитку и соприкоснул подушечку указательного пальца с выпуклой поверхностью кнопки.

Значит, ты выбрал меня, Степан?

Вилена зажмурилась, набрав в рот воздуха, как будто перед погружением под воду.

Зазвенела тишина.

— А я не хочу!

Хабибуллин вдруг убежденно убрал руку от кнопки. Вилена открыла глаза.

— Не буду! В рассказе мы или не в рассказе, а до тех пор, пока мы можем сами принимать решения, принимать их должно в соответствии со своими принципами.

— Боже, какой пафос. Вы что, взбунтовавшийся персонаж? Скажите лучше, что просто боитесь исчезнуть навсегда.

— Боюсь! Имею, между прочим, право! В мире столько всего неоткрытого! Восемьдесят пять процентов Вселенной составляет таинственная темная масса, о которой ученые не имеют ни малейшего представления. Не буду нажимать! Я, может быть, верю в то, что он сказал. Мы не существуем на самом деле. Я нажму на эту кнопку — и все исчезнет. Кто-то где-то проснется в холодном поту. Даже не Степан проснется, а вообще неизвестно кто! Степан видит в коме, что он лежит в коме и видит в коме, что он лежит в коме. Это как поставить два зеркала напротив и увидеть бесконечность. А ведь существует столько неоткрытых измерений! А мы исчезнем сейчас на фиг, и все. Не говоря уж о том, что закона, который бы логично объединил квантовую механику и теорию относительности, нет даже в теореме! А я не хочу исчезать.