Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке, что, когда ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один дом в Калунборге, где меня знали. Но я подумал: дядя, верно, страсть как осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить с ним было бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь на север. И так все оно и было до тех пор, пока я в нынешнем году не приехал с ярлом в Британию…

Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку… И я каждый день молю бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот оттого, что я отпустил Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но такому молодцу поклясться – раз плюнуть… Кабы дядя велел его вздернуть, я бы сказал, что он поступил справедливо. Но когда Оке стоял там, в роще, с рукой, пригвожденной к дубу… Видишь ли, то было сразу после пасхи; мы каждый день до этого ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия и целовал его… И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к дубу в роще, похож на распятого на кресте…

Ингунн кивнула:

– То было доброе дело.

– Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы я воротился обратно в Данию вместе с ярлом, я бы мог послать весточку дяде… А может, представился бы случай поехать к нему и попросить прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность…

Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям.

– Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось, Ингунн. Да и мне иной раз приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они ведь богаты и горделивы, а я приехал к ним – бедный чужак, к тому же опальный. Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз не они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы выказать мне большее дружелюбие… Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! – снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на колени. – Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой… кабы мог… По-твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?..

Покачав головой, Ингунн стала гладить его по волосам, ласково разлохмачивая их.

– Дивно, однако же, – тихо сказала она, – что дядя не пожелал сделать для тебя больше, коли своих детей в живых у него нет…

– Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я все время твердил; не хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой.

Немного погодя Ингунн спросила:

– А эти друзья твои… ну, в городе, который ты назвал… что они за люди?

– Да так… – нехотя ответил Улав. – Они из питейного дома. Я часто бывал в этом городе по дядиным делам, торговал быков и выполнял прочие посылы…

Ингунн все гладила и гладила его по волосам.

– Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? – Встав на колени, он обнял ее и поцеловал в губы.

– Можешь целовать меня сколько вздумается, – прошептала она, тесно прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими, жаркими поцелуями ее лицо и шею, из глаз ее заструились слезы. – Сколько захочешь… Можешь целовать меня хоть каждый день!

– Боюсь, что тогда бы я не знал меры. – Он громко расхохотался. – Ингунн, голубка моя! – Он склонился над ней так, что она затылком коснулась земли. – Но теперь уже недолго ждать… – прошептал он. – Пожалуй, нам пора наверх, в усадьбу, – сказал он, отпустив ее. – Давно обедать пора. Что еще фру Магнхильд скажет – взяли да и ушли из дому!

– А мне все едино! – строптиво пробормотала Ингунн.

– О да, и мне тоже! – Улав засмеялся и, взяв ее за руку, поднял с земли. Своей шапкой он почистил ее и свое платье. – Все же придется идти!

Он не выпускал ее руки, пока они не вступили на тропку, которая была хорошо видна из усадьбы.

3

После того, как Улав уехал, Ингунн ходила сама не своя, не в силах преодолеть жгучее разочарование. Казалось, будто он приезжал вовсе не к ней! Она и сама знала, что несправедлива к нему. Улав вел себя осмотрительно, сделав вид, будто она ему еще не жена. Здесь, в усадьбе, им бы никогда не узаконить свои права. А Улав добился того, что теперь и Ивар, и Магнхильд признали их помолвку, и Ингунн жила в Берге как его законная невеста.

Фру Магнхильд сделала ей подарки для сундука с приданым. До этого он был удручающе пуст. Уже в первые два месяца после отъезда Улава Ингунн получила почти не ношенный плащ зеленого бархата, отороченный бобровым мехом, скатерть и полотенце с голубым узором, две полотняные рубахи и одну шелковую, все, что требуется для колыбели, две узорчатые подушки для скамей, чугунный котел, рог для вина, оправленный в серебро, и большой серебряный кувшин. Магнхильд же уговорила Осу, дочь Магнуса, подарить внучке то великолепное покрывало, которое хранилось у нее в подклети, а также ковры, перины, простыни, невыделанные кожи и прочее приданое.

– А что, разве Ингунн замуж выходит? – дивилась бабушка всякий раз, когда дочь выпрашивала у нее что-либо из ее добра. Осе каждый раз объясняли все заново, но она снова забывала.

Ивар обещал подарить Ингунн лошадь с седлом, деньги на шесть дойных коров – вести скот из Опланна в Викен было бы трудновато. И он просил ее приехать к нему на юг, в Галтестад, выбрать себе платья из тех, что остались после его покойной жены.

– Мне больше хочется отдать их тебе, нежели Туре: она стала такая важная с тех пор, как вышла за этого Хокона Пукуна и стала «королевой-матерью» его сынам.

Ивар так далеко зашел в своем рвении, что даже начал разузнавать, куда подевался сундук Улава, где хранилось его платье. Оказалось, сундук продали в Хамаре, когда юношу объявили вне закона. Сундук был светлого липового дерева, на редкость тонкой работы, с искуснейшей резьбой на передней стенке. Ивар откупил его у нового владельца и отослал Ингунн в Берг.

Секира Эттарфюльгья все время хранилась у доминиканцев в Хамаре. Когда же окружной наместник забирал движимое имущество Улава, брат Вегард припрятал ее. Он сказал, что грех этот невелик, ибо секира, более ста лет переходившая по наследству в роду Улава, не должна попасть в чужие руки, покуда он жив. Когда же Улав вернулся в Хамар, брат Вегард был в Рендале и толковал тамошним крестьянам «Отче наш» и ангельское благовещение. Он составил о том четыре великолепных проповеди и разъезжал с ними летом по всей епархии. Но Улав разыскал настоятеля и открыто, при народе покаялся в монастырской церкви в убийстве. После того настоятель вернул ему секиру. Но когда Улав снова отправился на юг, он оставил ее на сохранение у монахов.

Колбейн разъярился сверх всякой меры, когда Ивар обратился к нему от имени Улава, желая вести переговоры о замирении. Никогда в жизни не примет он пеню за убийство Эйнара!.. Пусть Улав, сын Аудуна, останется с неискупленным грехом на совести, а что до Ингунн, пусть ее сидит в девках, лишенная наследства и обесчещенная бесприданница. Раз уж она, неблагодарная, не пожелала взять в мужья челядинца или мелкого крестьянина, какого могли бы раздобыть опозоренной женщине ее родичи.

Ивар только смеялся, слушая сводного брата. Колбейн, должно быть, ума решился, раз не понимает, в какое время живет. Ежели король пожелает даровать Улаву охранную грамоту, то Колбейн пускай себе отказывается на здоровье от пени. Серебро пускай валяется на церковном холме на радость сорокам и бродягам, которые его подберут. А Улав будет себе преспокойно сидеть в Хествикене. Что же до его помолвки с Ингунн, то неразумно твердить – дескать, эта давнишняя брачная сделка вовсе не была решенной. Ну, а ежели Улав и опередил их в тот раз, когда они намеревались отдать его невесту Хокону, сыну Гаута, то после все сладилось как нельзя лучше. Ему, Ивару, по душе, что родич их уже в ранней юности доказал: он не позволит водить себя за нос, лишив законных прав.

Хокон же, сын Гаута, вел ныне тяжбу с родичами жены о наследстве, которое потребовал от имени Туры. Но Ивару и в голову не приходило хвалить этого свойственника за таковую доблесть. Из-за этой распри он и дал Хокону прозвище – Пукун. Потому-то Хокон с Турой держались нынешней осенью подальше от родичей, меж тем как Ивар и Магнхильд старались изо всех сил устроить замужество Ингунн.

Хафтур, сын Колбейна, встретился с Иваром в Берге, дабы повести переговоры о деле Улава. Хафтур был суров и холоден, но по-своему справедлив и намного умнее своего отца. Он вполне разумел, что коль скоро у Улава, сына Аудуна, объявились могущественные друзья, которые сумеют отстоять его права, толку не будет, ежели Колбейн станет чинить Улаву препятствия в их замирении. Единственное, на что они могут рассчитывать, – это как можно большая пеня.

Все это немало радовало Ингунн. Она принимала каждый подарок как залог того, что скоро ей вернут Улава, и тогда уж он увезет ее к себе домой. Она так тосковала по нему… И все же, когда он был с ней в последний раз, он так мало с ней говорил. Она понимала: это подсказывал ему разум; ему надобно было более думать о том, как завоевать дружбу ее родичей и сохранить имущество их обоих. Она верила – стоит ему лишь взять ее в жены, и он станет любить ее, как в прежние дни. Хотя он уже не был столь ослеплен любовью и горяч, как тогда. Став взрослым, он переменился; лишь глядя на него, она по-настоящему поняла, сколько лет прошло с тех пор, когда они детьми жили во Фреттастейне.